Набатное утро - Лидия Обухова

Крутая перемена судьбы не сразу укладывается в сознании народа. Не с первого удара входит в память жестокий урок. Шумливый Новгород, не испытавший в полной мере ни неволи, ни гнета, представлялся Александру Ярославичу наивным до ребячества, младшим среди жестоко умудренных судьбою. «Кулак на кулак, куда как просто! — думал он. — В самом слове «победа» много горечи: она приходит «по беде», после беды...»

Численников в Новгород он сопровождал сам. Баскаки ехали без охраны, полагаясь на княжеское слово. Храбрый воин Невский ставил в тупик упорной осмотрительностью. Он не раздражал понапрасну даже побежденных: не гнался за шведами и не удерживал силой дальних земель. Ни разу не позволил кичливых возгласов, «смеяния зубов» над Ордою, которыми упивался на вече его безрассудный сын Василий: мол, не хочу повиноваться отцу, везущему оковы и стыд для людей вольных!

Лишь с темнотою бурлящий Новгород ненадолго затихал. Над свинцовым шлемом Софии из мглистого неба розовым птенцом вылуплялась луна. Ночная стража сонно перекликалась: «Третий час ночи на Людином конце!», «Третий час на Плотническом!», «Славен Людин конец», «Славен Плотнический!» Кипение бунта возобновлялось со светом дня. Владыка Далмат грозил во всеуслышание: ни хитру, ни горазду суда божия не миновать! Госпо́да держалась сплоченно: либо живот, либо смерть за Правду Новгородскую! Голытьба была скора на грабеж и расправу. Убит уже был и посадник Михаил Степанович, отпрыск древнего посаднического рода, и новый посадник Миша, некогда отличившийся в Невской битве.

Великий князь без полков, лишь с малой охраной, из последних сил заслонял татарских численников: их гибель могла навести только свирепую месть, может быть, конец Руси... Невский одиноко стоял на быстрине. Поток общего мнения двигался ему наперерез: он не мог потворствовать ни мечтам бояр, ни молениям смердов. Посадник из Ладоги напрасно увещевал новгородское вече: «В чем упорствуете? Жизнь братии ваших гибнет, а вы жалеете злата и серебра. Смиримся на время». Его речь заглушалась гудением колокола, слитным воплем толпы: «Смерть окаянным! К оружию!»

Лишь вызволив татарских баскаков из города невредимо, Александр Ярославич лишил княжения ослушника-сына, заключил его в поруб и велел казнить главных мятежников.

— Когда земля ходит ходуном, время ли разбирать, за что ухватиться? Разве могу одному Новгороду дать жить по его воле? Числа боитесь, число отвергаете? Нет у меня больше слов против вашей глупости. Ухожу.

Весть о том, что Александр Невский отказывается их защищать и покидает Рюриково городище, внезапно утишила бунтующий город. Князь воротился при всеобщем безмолвии, подобном тишине смерти...

Численники без препятствий переписали весь мужской люд старше десяти лет. Кто не мог платить — отнимали детей. Налогом обложили пруды и озера, кузнецов и каменщиков. Достаток во внимание не принимался, только души: богатым дань оказалась неожиданно легка, бедным невыносима. Спасаясь от нее, многие горемыки, подобно Третьяку, уходили в холопы, бесправили себя и свой род.

Единой лишь поблажки добился Александр Ярославич для Новгорода: баскак не оставался здесь на постоянное житье, дань они отвозили сами. «На князе греха нет», — признали новгородичи понуро. С тем и отъехал. Сначала в Суздаль, потом в столицу.

— Ты хороший брат, — сказал ему Андрей, когда вдвоем сидели за поздней трапезой. — Ты поступил со мною, как я едва ли поступил бы с тобой. Признаю и благодарю. Мешать тебе больше ни в чем не хочу. Но хороший ли ты князь для Руси? Спроси свою совесть. Русь стала ныне тиха, и ты ее сделал такою.

— Такая Русь сможет пережить лихолетье, как согнутое, но не порубленное дерево.

— Кривое дерево! — воскликнул Андрей скорее с горечью, чем с прежним пылом: поспешный Андрей и сам ныне напоминал надломленный сук.

— Человек ли, народ ли равно несут на себе рубцы жизни. Главное — выжить, — отозвался старший Ярославич.

Оба сокрушенно замолчали. На дворе стояла ночь, рябая от сполохов. Рябиновая — говорят про такие ночи в народе...

Александр Ярославич подъезжал ненастным днем к стольному Владимиру с отяжеленной душой. Ведь Брячиславна ждет добрых вестей о здравии сына Васеньки! А тот не только смещен, но и жестоко наказан отцом. Княжить в Новгород поедет теперь их второй сын Дмитрий.

Умея стискивать собственное сердце, Невский сожалел, что бросит камень в устоявшуюся гладь, нарушит княгинин сердечный уют. Постарев, она не перестала быть привлекательной: выражение черт смягчилось, сделалось ко всему благожелательным. Трудолюбие не давало остудиться теплоте души... Оттягивая встречу, великий князь все реже и реже понукал коня.

Вспаханная нива

Лето 1262 года было долгим и влажным. Когда ударили заморозки, густо повалил снег, деревья оставались зелеными, листья крепко держались на ветвях. «Не гоже, не к добру», — шептались люди.

В ту пору великий князь Александр Ярославич собрался в Орду. Зла было так много вокруг, реки огня текли так густо, что князь, которого уже десяток лет величали старым, вновь сел в седло. Не отсрочки платежам, не милость опальному брату, не себе выгод ехал он искать в многошумный кибиточный Сарай. Забота его была другая. Хотя не оставалось уже давнего, молодого ощущения, что все непременно кончится счастливо. Простоит ли Русь и далее островом? Останется сама собою?

Ладя ночлег в ямской избе, Онфим ворчал:

— Когда же придут времена, чтобы скинуть ярмо?

В избе было сорно. Сквозь оконце едва теплился головешкой лунный серп.

— Еще не нынче, — жестко ответил князь. И добавил с прежним жаром: — Ну как я соберу в согласье города, если братьям протягиваю руку, а нахожу пустоту? Да что! Сыновья, честно порожденные княгиней Брячиславной, и те врозь как волчата смотрят. А смежу глаза, волками станут.

— Что же тогда наши бранные труды, княже?! — вскричал Онфим с гневом и слезами. — Для кого они?

— Для других времен, Онфим, верная душа. Не каждому пахарю дано дождаться жатвы.

— Ну, ино пусть, — без особой убежденности отозвался Онфим. Присоленная ранней сединой прядь низко свесилась, загородив ему лицо. Да и темно стало, оплыл огарок. Не видя друг друга, они не сказали более ни слова.

Берке принял Невского озабоченно. Новый каган Хубилай покинул Каракорум, перенес столицу. Это словно дало сигнал к окончательному распаду империи. Берке уже не взыскивал, когда переяславцы, ударив в набат, в очередной раз прогнали бесермен. Он готовился к войне с ханом Хулагу. Завязывал отношения с арабами и императором Михаилом Палеологом, который овладел Константинополем. От Невского Берке хотел бы получить вспомогательное войско и потому долго держал его в Орде. По временам возобновлялись их странные разговоры.

— Разве над тобою не витает тень смерти? — допытывался Берке. — Что ты о ней мыслишь?

— Рождение зависит от божьего промысла, — отвечал Невский, — но смерть встречаем самолично. Живого можно возвысить и унизить. Перед небытием сила бессильна. Надлежит уйти с земли без сраму.

— Жизнь уважать не за что, ее слишком много, — понял по-своему хан. — Уважения достойна только смерть.

Конечно, говоря так, Берке вовсе не помышлял о собственной близкой кончине: он погиб в персидском походе. Но Невский не хотел ни сам бесполезно гибнуть, ни дать ордынцам русские полки. Покидая Русь, он снарядил сына Дмитрия на Юрьев. С ним пошли брат Ярослав Ярославич, зять Константин, свояк Товтивил Полоцкий. Взяв город, заключили с немцами выгодный мир. Весть, посланная ими в Сарай, порадовала князя.

Месяц за месяцем Александр Ярославич жил в Орде, не позволяя истощаться терпению. Прошел весенний праздник Белого стада и летний, называемый Белым озером, по обилию кумыса. Степь отцвела, пожухли живительные травы. Невский твердил хану:

— Оставь жить Русь по ее разумению. Избавь от излишней алчности давителей-баскаков: пусто место не цветет дарами. А поднимется отчаяние народное — не сдержать его ни моей княжеской, ни твоей ханской руке!

Берке молча слушал, звал на пиры, но внятного ответа не давал. Онфим, сливая по утрам ковш в подставленные князем ладони, недовольно вопрошал:

— Доколе нам тут сидеть, Александр Ярославич?

— Пока не привезу на Русь мира и покоя, — сурово отвечал Невский.

Наконец Берке сказал:

— Будь так. Правь Русью сам. И пока моя казна не понесет ущерба, татарские кони будут пастись вдали от вас. Ты прав, мудрость правителя в том, чтобы народ не утратил сердцевины. Иначе, что останется от него, кроме имени?

Возвращались при осеннем ненастье. Перебарывали встречное течение, подымаясь вверх по Итилю. С неба лило, будто с покатой крыши. Студил ножевой ветер. На лодье Александр Ярославич еще перемогался, но в возок его перенесли уже пластом. В мутном небе неожиданно чисто заблестел серп луны. Онфим с тревогой заглядывал князю в лицо. Тот лежал молча, сосредоточенно. Он не был испуган приближением кончины. Было странно лишь, что настигла его она не в брани, что умирает не от вражеского клинка... Но на кого оставляет он Русь? Опустело Ярославлево гнездо. Погиб Хоробрит в битве с литвинами. Смежил глаза усердный Константин. Андрей сломлен. Ярослав переменчив. Мизинный братец Василий с детства рос круглым сиротой. Виноват, что оставлял его в Костроме без братнего наставления, без суровой выучки. Своеволен, дик. Теперь уже не исправить. Крепче других Борис Ростовский, но сыновцу стол не откажешь: не перстень, чтобы снять с руки. Духовник опять укоряет: отринь мирское, думай о душе. Разве душа его отделима от Руси?! Поздно. Вышел пахарь до света, о́рал без отдыха. Ночь настала. Нива вспахана...