Набатное утро - Лидия Обухова

Но не дождалась его Цветок ветра. Уже и земля над неведомой могилой переплелась жесткой травой, высохла. А младенец-сынок лежал в нищенской колыбели на скотном дворе, вскормленный козьими сосцами.

Не на коне, пешим шел Онфим навстречу князю, Поклонился, понурившись. Положил к его ногам живой сверток.

— Как прикажешь, так и станет, княже. Оставить младенца в степи, чтобы вырос и потом стрелою убил меня, своего отца, до смерти? Или быть ему русичем? А поп не мешкая окрестит.

Александр Ярославич нагнулся над кожушком, из которого глядело синими глазами на скуластом смуглом личике безродное дитя. Поезжане сошли с возков, встали вокруг, насупленные.

— Ужо тебе, Онфим, ужо тебе, грешник! — укорил поп.

— Крести, — сказал князь, отворачиваясь. — Крести Иваном. Дайте Онфиму штуку холста.

Онфим, не умевший долго печалиться, пока стояли на привале, кроил ножом холстинные пеленки да шил из волчьей шкуры седельную суму, дорожную люльку. На холодной заре под недозревшим небом пошел с укутанным для долгого пути сынком в степь.

— Поклонимся, Найден, матушке твоей родимой, — сказал громко, благо никто услыхать не мог. Вздохнул, перекрестился. Ушел не оборачиваясь.

Еще не все звезды потухли, как княжий поезд двинулся дальше. Свежие кони бежали резво. Ущербный месяц язычком тусклого пламени лизнул степной окоем...

Остановившись на ночлег в прибрежном леске уже своей, русской реки, с удовольствием ловили ноздрями кислый запах мокнущего луба в водяных ямах. Видно, бабы только что сдирали с размокших стволов жгуты. Сама Русь, обутая в мягкие липовые лапоточки, встречала их здесь! Но людишек не видать, хотя неподалеку угадывалось пристанище бортников и смолокуров. Они двинулись по росной траве. Деревенька, обведенная жердяной оградой с воротцами на лыковых петлях, притаилась, не ожидая от проезжих добра. «Боятся татар, — подумалось с горечью князю. — И так вся Русь. Ни щедрого хлебосольства, ни былой тороватости. Даже сторожевые псы угодливо сползают с дороги... Нет, пока сам не лег в домовину, уберегу Русь от новых нашествий! Пусть в сирости, в туге, но дети не привыкнут отступать перед каждым, как побитые псы. А войдут в силу, сами постоят за отчизну, коль сумеют...»

В осаде этих мыслей, то плывом, то в седле, Александр Ярославич двигался к Суздальской земле, а бок о бок с ним трусил верный Онфим. Из Новгорода он отвез Найдена на отцовский двор в Витебск. Взяла его под крыло Олёница, жена брата. Жалела сироту, не велела дразнить татарчонком. Когда во Владимир наезжали с кожевенным товаром брат Грикша с пленным шведенком, — ныне женатым на витьбянке и плотно осевшим при Олексе Петриловиче, — Онфим посылал с ними сыну на прожитье кое-что из военной добычи или княжьих подарков. Но был беспечен: больше текло между рук.

А спустя несколько лет, когда Александр Ярославич шел походом на южную емь, чтобы выкурить, как шершней, немецких баронов, которые, засев в только что возведенных замках, высматривают оттуда добычу и готовы в любой момент ее закогтить, — Онфим сделал крюк. Разыскал свою деву-Ижорянку.

Олка была уже вдовой. Рыцари, не знающие иных чувств, кроме алчности и жестокости, угнали ее мужа к себе в замок, а потом зарубили. Потеряла Олка и брата: Диковал сам ушел с татарским баскаком (все ближе подбирались они к Новгороду!). Не захотел следовать примеру отца своего Пелгусия, решил искать удачи в Орде.

Олка была еще молода, но перегружена печалями. Онфим слушал ее, сведя брови. Смотрел пристально на белоголовых малолеток в посконных рубашонках. В тот раз ничего не сказал. Лишь возвращаясь с дружиной, опять дал крюку на Ижорянский посад.

Стояла ранняя весна. На березах едва зароились зелеными пчелами почки... Спросил без обиняков:

— Бирюза тускнеет, когда проходит любовь. Завял твой перстенек, Ольгута?

Она тихо отозвалась:

— Не. Светит, как прежде.

— Ну, тогда собирайся. Будь матерью моему Найдену, а я стану отцом твоим сиротам.

Помог запрячь коня, погрузить на воз детей и пожитки. Сам отвез в Витебск на отцовское подворье. Тут же и обвенчались по-походному. Но когда остались одни в нетопленой по обычаю горенке, такая молодая радостная любовь наполнила их, будто ничего не было позади: ни битв, ни смертей, ни разлуки... Утром, перекрестив детей и вскочив в седло, Онфим еле отлепил руки жены от сапога, уже вдетого в стремя. Впервые покидал дом не бесшабашным бродягой — перекати-поле, а мужем и отцом.

Стояло то начальное летнее время, когда лист на березе только-только набирает силу и древодельцы выходят в рощи, отыскивая стволы, где поменьше отметин, чтобы заготовить сколотней для будущих туесов. Онфим ехал и завидовал. Красивое ремесло! Разве не смог бы и он подгибать белую кору к еловому донцу, приставлять дужку из вербы?.. Да не той, что идет по весне в пух, а растущей в отдалении, на песке. Мечталось, что сработанное им берестяное ведерко, годное под мед, под ягоду — ай и воды зачерпнешь, не просочится! — разукрасит Олка Ижорянскими узорами, выдавливая их по мягкой коре еловым сучком. Но где оно, то беспечальное мирное житье? Он вздохнул и пришпорил коня.

Поспешный Андрей

Галицкому князю Даниилу Романовичу Батый послал вестника с двумя словами «дай Галич!». Князь не ослушался, поехал в Орду, но уязвленная гордость толкнула его на действия, обратные решению Невского: он склонился к папским посулам.

В 1250 году великий князь Андрей Ярославич женился на Данииловой дочери. Вальяжность и достоинство Галицкого долго потом вспоминались Александру. Вспоминались с досадой: благородный галичанин как был, так и остался далек ему. Невский не нашел в нем ни понимания, ни опоры.

Даниил Романович с видимым сожалением оставлял дочь под серым небом Суздаля, хотя учтиво похвалил и сам город, и тучные пашни ополья. «Почти как у нас», — бросил он в виде высшей похвалы. Отец и дочь с насмешкой переглянулись.

Поспешный Андрей и здесь проявил торопливость, беспрестанно заглядывая в полуопущенные глаза невесты и ища ее руку. А она поджимала пальцы в цветной рукав...

Когда Александр Ярославич заводил речь об Орде, куда оба брата незадолго перед тем ездили, Даниил Романович отстранял разговор, как докучную мушку, легким мановением холеной руки с лалами и смарагдами в перстнях. Он держался с таким невозмутимым спокойствием, словно держава Рюриковичей все еще существовала! Исполнив церемонии, братья проводили нового родича с некоторым облегчением. Но с того дня Андрей стал подпадать под чужое влияние. Жил по поговорке: один глаз на печь, другой в Галич. Дань выплачивал татарам все небрежнее.

— Чем уж так сильны ордынцы? — запальчиво восклицал он. — Рыцарей мы били. Они ли немощней против татар?!

Александр Ярославич подавлял гнев, будто наступал сапогом на юркую змеиную головку. Как втолковать брату, что татары не тучей пали на Русь, не слепым косяком туров ворвались? Они двигались умно, осторожно. Обрушивались военной силой, лишь хорошо узнав противников.

— Уширь свой ум! — тщетно усовещал он брата, тяжелым сердцем возвращался в Новгород.

Когда соглядатаи донесли ему из Орды, что Сартак, правивший за дряхлого отца, знает об опасном сговоре Андрея с тестем и братом Ярославом и вот-вот готов обрушить карающий удар — ни удержать, ни поддержать Андрея было нечем! Новгородские полки ушли: через одиннадцать лет после Ледового побоища рыцари вновь напали на Псков.

Замашка Андрея была гибельно преждевременной. Четверть века минуло с начала нашествия; суровый подготовитель освобождения Александр Невский не покладал рук, а поспешный Андрей ударил в набат: татар бить! Старший Ярославич решился на крайний шаг: ехать в Орду. Снова подставлять свою голову под удар. Знал он, что дядя Святослав опасно подзуживает татар против племянников.

До Сарая с объездами было два месяца конного пути. Распутица позволила выбраться из Новгорода лишь в конце мая. А Неврюй перешел Клязьму и разбил владимирские полки 23 июля. Предупредить этот поход Невский уже не мог; он узнал о нем в пути, как и о набеге Куремсы на Галицкую землю.

В Сарае Сартака не оказалось. Александр упорно искал его кочевье в степях. Наконец показался ханский город: упряжки быков и тягловых лошадей тащили войлочные дворцы, черные кибитки воинов, походные кузни. В низком солнце взблескивали татарские латы — полосы кожи с нашитыми полосками железа.

Сартак — с крупным отечным лицом, с выкаченными глазными яблоками, — ни в чем не был схож с отцом. Голос звучал у него приятно, но монотонно. Ни горлового придыхания, ни внезапных взвизгов, которыми Батый держал в напряжении окружающих. Движения Сартака были вялыми, взгляд часто застывал.