Дети Гамельна - Игорь Николаев

Первые кобольды с верещанием добежали до солдат и упали под разящими ударами, как мешки с тряпьем.

— Режь! — рыкнул Швальбе, отдавшись на волю безумия схватки. — Всех!

И закружилась круговерть отчаянного боя, где одна сторона многократно превосходила другую по численности, но полностью уступала во всем остальном.

— Видит Бог и Богородица! Не хотел я этого! — в который раз изливал душу хмурым сержантам преизряднейше нагрузившийся Швальбе.

Была у капитана одна особенность — на работе он казался суров и сосредоточен, как волк на охотничьей тропе. Но когда отряд разбирался с очередной напастью, командир крепко напивался и шел вразнос. Он начинал печалиться о каких-то муторных и непонятных солдатам вещах вроде «милосердия», «тоже, наверное, создания божьи» и прочего в том же роде. Узнай об этом вышестоящие инстанции, можно было бы и еретиком прослыть, со всеми последствиями, но наемники держали языки на привязи. В конце концов, более дельного и удачливого командира еще поискать, а что до странностей — кто без них обходится, тот пусть первый начнет бросаться камнями. Пока не пришибли в обратку.

— Но масло с собой мы взяли, — ответил Мирослав. — Заранее взяли.

— Ага. Местных изрядно удивили, — вмешался в разговор обычно молчаливый Вацлав.

— Взяли. И сожгли их ко всем чертям! И сожжем снова и снова. Пока хватит сил… — Швальбе неожиданно перешел от уныния к фанатизму и готовности защищать весь людской род. Произнеся эту короткую речь, он разлил остатки вина по кубкам. — Сержанты, как я вашей толстокожести завидую… — капитан умолк, задумчиво разглядывая перчатку, распоротую скользящим ударом вражеского ножика.

— Кто-то видит во сне горящих тварей, а кто-то не хочет видеть слезы женщин, чьих детей мы сегодня спасли, — высказав неожиданно сложное и глубокомысленное соображение, Мирослав поставил пустой кувшин под стол. — Но как эти полезли всем гуртом, думал все, в штаны как пить дать наложу. Их же под пару сотен было, с бабами их мерзкими и детенышами.

— Не считая тех, кого мы по кустам накрыли по первости. Ну и тех, у кого хватило ума уносить ноги, пока не поздно.

— Вот видишь, капитан, а если бы эта стая пошла на деревню? Сколько бы выжило? — Мирослав, несмотря на выпитое, был трезв и сосредоточен.

— В том-то и дело… — вздохнул капитан. — И как бы нам ни было жаль Старых, мы должны драться за людей…

— И за деньги, — строго дополнил Мирослав, остальные закивали, подтверждая суровую мудрость его слов.

— Куда ж без денег, — согласился Швальбе.

— Да, чуть не забыл, — подал голос Вацлав, — Мир, кто такие «боггарты», про которых судачит вся округа?

Сержант улыбнулся в ответ, улыбкой уже немолодого и повидавшего жизнь человека.

— Пусть судачат, не жалко, — сказал Мирослав. — Это те же кобольды, но говорят они с йоркским акцентом.

История шестая. О Бисклаверте, наемном убийстве и иных загадочных явлениях

Не спалось сегодня. Что-то тягостно на душе было, как будто не вчера только проповедь читал о недопущении уныния в час сей трудный… «Старею», — мелькнула непрошеная мысль. Епископ поднял глаза на распятие, висящее на столбе посреди палатки. Иисус был строг, задумчив и молчалив. Как обычно, впрочем. У него на глазах могли резать сотнями благочестивых христиан, а на небе даже облачка не появилось бы, что за знамение принять можно.

Впрочем, лучше не думать о подобном. Неисповедимы пути Господни. А опасные мысли могут привести к беде…

Полог шевельнулся, как будто сквозняком потянуло. Епископ сел на кровати, напряженно вглядываясь в темноту. Крысы? Может быть. Но лучше кликнуть служку, пусть светом разгонит окружившую темень. Священник открыл, было, рот, но не успел. Что-то черное метнулось через всю палатку, словно ночные тени обрели плоть. Боль полоснула по горлу, словно острейший кинжал, растеклась по телу чернильной каплей в стакане воды. В предсмертной конвульсии епископ Нюрнбергский взмахнул руками, задев тень, и его ладонь скользнула по густой, жесткой шерсти…

…В последний раз поймать влажным носом тягучий лесной воздух, с наслаждением клацнуть зубами, ловя надоевшую блоху, прыгнуть через пень, чувствуя, как перекручивает тело за краткий миг полета… Боль преображения кратка и ужасна, длится от силы пару мгновений, но они растягиваются, словно часы в геенне. Жидкий огонь растекается по жилам, опаляя с головы до пят адским пламенем, а сразу за ним — столь же обжигающий холод, и тело падает уже не на сильные, послушные лапы, а на враз ослабевшие руки. Поначалу еще неопытные обернувшиеся безвольно валятся на землю, как кули с мукой, но со временем приходит сноровка — и вот падение превращается в перекат, уже не зверь — человек присел на колено среди деревьев, чутко ловя окружающие звуки и запахи.

Человек вздрогнул от холода. Как всегда, тот пришел неожиданно, укусив за голые плечи. Предрассветный лес укутывал промозглым туманом, и, пока не замерз к чертям свинячим, нужно достать из захоронки тючок с одеждой. Поскорее одеться и не забыть выдернуть из трухлявого пня два ножа.

Все, вроде бы готов. Главное, на месте подорожная и кошель, приятно звенящий десятком талеров. Да и два венгерских дуката добавляли мелодичности. А то ведь до Швандорфа не один день пути и не один постоялый двор. С голоду, конечно, умереть сложновато. Человек улыбнулся щербатым ртом, пригладил белобрысые вихры, никак не желавшие лежать в принятом в здешних местах порядке. Свистнул сквозь выбитый в давней драке зуб. Неслышно переступая замотанными тряпками копытами, из-за кустов вышел конь, недоверчиво фыркнул.

— Ну, здравствуй, Серко! — погладил его по морде человек. — Смотрю, совсем привык, что хозяин твой… не совсем хозяин.

Серко лишь, чуть всхрапывая, потерся головой о человечье плечо, выпрашивая чего-нибудь вкусного. Не зря же он всю ночь дрожал от страха, когда хозяин куда-то пропал, а на его месте появилось мохнатое страшилище. А потом то же самое страшилище прибежало и вдруг стало хозяином. Добрым и любимым.

— Держи, хороший мой! — человек покопался в тючке и достал лакомство. Мягкие лошадиные губы осторожно сняли с ладони кусок сухаря.

Белобрысый погладил Серко по широкой голове с не по-звериному умными глазами и взлетел в седло, не коснувшись стремян.

— Ну что, поехали? Нас ждут. Любой клинок просто обязан возвращаться в ножны. Непреложный жизненный закон. А мы с тобою, мон шер, не просто клинок, а подлинное Лезвие Судьбы. Это ежели штилем высоким изъясняться, примешивая к убийству себе подобных отраву романтики, как нынешние трубадуры и прочие певуны ртом любят…