Владимир Красное Солнышко - Борис Васильев

Печенежский богатырь замертво упал на землю.

Толпа подавленно молчала.

Вождь печенегов поклялся, что три года не будет выходить с ордой из Черноморских степей.

Летопись сохранила имя киевского ремесленника, выручившего родной город.

Его звали Ян Усмошвец.

Он изображен на картине русского художника Григория Угрюмова в момент, когда вырывает лоскут бычьей кожи вместе с мясом.

Так рассказывает летопись.

Мечники Путяты, дружина Добрыни Никитича, отягощенные обозами, медленно и уныло тащились берегом Днепра. Переправлялись через множество рек и ручейков, а до Смоленска было еще шагать да шагать. И путь был нелегок, и дожди заладили без просвета со второго дня, как вышли из Киева, и сушиться было негде…

Их часто обгоняли суда, идущие против течения на веслах. Вот эти суда и принесли в Господин Великий Новгород известие о киевских дружинах. Молодцы привычно похватали дреколье и ринулись на вечевую площадь. Вслед за молодцами пошли и взрослые мужики, не позабыв меч пристегнуть. А за ними и дети, и женщины. Все повалили. Да так, что посадник сказался больным.

— Оружные идут!..

— На свободы, нам дарованные…

— Постоим же за вольный наш город!..

Может быть, поорав вволю, и разошлись бы, только, как на грех, в городе в то время оказался известный волхв Богомил, за речи свои прозванный Соловьем:

— Свободы отберут, души темные, похоронные?.. Больше отберут — а что больше? Всё!.. А всё — боги наши, коим пращуры и прапращуры наши лучших молодцов, красных девиц, ликом прекрасных, не жалея, в жертву приносили во имя здравствования всех детей, жен и мужей. А вместо них окрестят нас в веру иноземную, с чужими богами, с чужими защитниками, с чужими всем нам словесами и делами!

Взревело вече новгородское:

— Постоим!

— За богов наших!

— За Великий наш Новгород!

— Говори, Соловей!

— А то сказать, что иноземные боги тела не имеют. Доску плоскую вместо тела, краской расписанную, заставят в каждой хате повесить и перед нею, тела не имеющей, о помощи да милости умолять!.. А пращуров наших, коим мы жертвы приносили, жира не жалея на животы их, порубят секирами да и сожгут с плясками на кострах!.. Во славу иноземным богам огню предадут семейных защитников наших! А знаем ли мы богов иноземных, коим молиться заставят? Нет, не знаем, и они нас не знают, про нас не ведают, и все равно им, плоским, живы дети наши или помирают от лихоманки у груди матушки!

— Лучше помереть, чем богов своих отдать на поругание! — выкрикнул новгородский тысяцкий Угоняй.

— Верно сказано!

— Постоим, новгородцы!..

— Чай, не впервой!..

— Поклянемся же перед всем народом новгородским и светлым старцем Богомилом Соловьем, что не пустим киевлян в Господин Великий Новгород! — продолжал кричать Угоняй.

— Клянемся! — подхватила площадь.

— Кто там ведет их? Поди, Добрыня?

— Добрыня! — заорала толпа.

— Так у него же дом подле моста! — крикнул кто-то. — Там и жена его первая…

— Спали-и-ть!..

Радостно помчались палить. С дрекольем, ножами-засапожниками, с мечами даже. Все почему-то побежали. Даже женщины и дети.

Ворвались в дом, где жила не только первая жена Добрыни, еще с тех пор, когда служил он в богатырской охране княжича Владимира, укрывшего в Новгороде дюжину друзей детства. Здесь доселе спокойно проживали и посторонние, ни в чем не повинные, насмерть перепуганные женщины и дети.

Для начала их всех убили. С криком, воплями и даже с восторгом неистовым. А потом спалили, тоже с криком восторженным.

И — концы в огонь ушли. Для того и палили. Кто там кого убивал — поди спроси у пепла.

А потом мост разобрали, который возле дома стоял. Чтоб и память о нем исчезла…

Закон толпы — закон жесткой системы. А жесткая система предполагает жестокость, подкрепленную полной безответственностью. Толпу невозможно ни осудить, ни тем паче наказать за что-либо совершенное ею. Даже за бессмысленные убийства.

Толпа, то есть скопище доселе обычных мирных обывателей, в стаде человеческом приобретает новые, общие черты, инстинктивно ощущая свою коллективную безнаказанность. И озверевшая толпа превращается в дикого первобытного зверя, которому необходима кровавая добыча. Жестокость рождает ненасытную потребность в крови.

По всему городу, весьма крупному по тем временам, по всему Господину Великому Новгороду прокатился красный потоп пожаров и крови. Вспомнили вдруг старые обиды, ринулись мстить за них, а заодно и грабить. И более всего в этом урагане кровавого мщения погибло женщин, детей и стариков…

Мстительный разгул новгородских ватаг коснулся многих жителей, и они побежали из города, охваченного смутой, спасая собственные жизни. Кто — в леса, кто — в поля, а кто и навстречу киевским войскам.

Киевские дозоры перехватили перебежчиков. По указанию Добрыни тайная служба, уже созданная неугомонным Ладимиром, отделила перебежчиков друг от друга. Добрыня лично допрашивал каждого в отдельности и по сходности показаний составил представление о неуправляемом бунте новгородцев. Рассказав об этом на созванном совете, добавил для сведения:

— Мост бунтовщики разобрали, так что придется нам как-то иначе переправляться. Это может задержать нас надолго, а мятежников не уговоришь остановиться, поэтому считаю, что воеводу Путяту следует послать в обход с мечниками.

— Зачем в обход? — спросил Путята. — Выше по течению Волхова есть два старых брода. Там я с мечниками и переправлюсь, и в город сухим ворвусь.

Тем временем новгородцы продолжали буйствовать. По наущению Богомила Соловья, они до фундамента разметали церковь Преображения Господня, убили священника и матушку, устроили костер из икон…

— Постоим за наших богов! — время от времени призывал новгородцев Угоняй.

— Постоим! — ревела в ответ толпа.

Что бы они дальше учинили — неизвестно, ибо возбуждение толпы было очень велико. Только не успели…

— Конные через Волхов переправились! — прокричал подбежавший мужик.

— Кто?!

— Киевляне!.. Киевляне!..

Путята то ли переоценил удобства брода, то ли воды в том году было больше, а только застрял он. Мечники переправлялись медленно, веревки взять забыли, и на новгородской стороне мечников великого киевского князя оказалось совсем немного, когда по зову доброхота распаленные поджогами да грабежами мятежники примчались на берег Волхова.

Опытных воинов Путяты сломить было трудновато, но новгородцы их окружили сплошным кольцом. Мечники не дрогнули, тоже выстроились в кольцо и пока отмахивались мечами весьма успешно.

Но Путята прекрасно видел, что им необходима помощь. И послал одного из не успевших переправиться мечников к Добрыне.

Мечник всю дорогу бежал, понимая, что без помощи его товарищи долго не продержатся. Он докладывал Добрыне, еще не отдышавшись, невпопад, но Добрыня сразу уловил главное: друг в беде.

«Не менять договоренности, — подумал он. — Все должно быть, как условились…»

И закричал:

— Дружина! За мной! Бегом!

Но тут же вспомнил: «А крестить?»

— Митрополита Михаила верхами следом!

— Доставим! — крикнул старший представитель тайной службы Ладимира.

— За мной! — крикнул Добрыня и побежал впереди дружины.

Он был уже немолод, византийская броня тяжело давила на грудь и плечи, мешала дышать. Добрыня задыхался, пот струился по всему телу, стекая в сапоги, отчего они казались совершенно неподъемными. Но где-то, еще не прорвавшись в Новгород, погибал его лучший, надежнейший друг.

Друг погибал!..

Добрыня понимал, что он может и не добежать, может упасть, споткнувшись о любую неровность, упасть и больше не встать, но не останавливался ни на мгновение. Ноги налились свинцом, рвущееся на части усталое сердце билось неровно, со всхлипами. Но Путята… Его Путята…

Мысли путались. Однако сквозь их путаницу настойчиво прорывалась одна. Главная. Что может мгновенно отвлечь остервеневших новгородцев от мечников Путяты? Что? Что?..

Пожар!

Это было как видение: полыхающие избы, вопли женщин, крики и плач детей… Огонь, полыхающий в тесно застроенном городе. Мужчины тотчас же бросятся спасать детей и женщин…

— Жечь… — прохрипел он. — Всё жечь…

Добрыня не менял первоначального замысла сражения. Послав Путяту ударить по новгородцам через Волхов, он сейчас вел дружину в охват. Восставшие бьют мечников Путяты, но… противоположные окраины Господина Великого Новгорода свободны от защитников. Ворваться и начать жечь дома. Тогда оставят Путяту и кинутся…

Что-то Добрыня Никитич бормотал еще, но главное было уже сказано. Дружина поняла:

— Жечь. Всё подряд…

Добрыня на бегу подумал, что они могут потерять время, пока высекут искры и раздуют тлеющие труты. Однако ничего этого не понадобилось: смутьяны подожгли церковь Преображения Господня, и она всё еще догорала.