В грозовом небе - Николай Гунбин

Однажды перед боевым вылетом - было это зимой 1943 года - Бровко вызвал к себе летчика Харченко, моего командира.

- Имею намерение слетать сегодня на боевое задание с твоим штурманом. Передай ему, что полетим на моем самолете; пусть проверит оборудование и вооружение.

Еще раньше он заинтересовался, почему наш экипаж возвращается домой, как правило, первым. И теперь на стоянке самолетов спросил меня, как нам это удается.

- Очень просто, товарищ командир: применяю активный способ полета на приводную радиостанцию, - доложил я.

- А чем он отличается от пассивного?

- Тем, товарищ командир, - отвечаю, - что полет в этом случае производится не по кривой, а по прямой, с учетом угла сноса, а прямая, как известно, всегда короче кривой.

- Кроме кривой вокруг начальства, там она короче, - улыбаясь, добавляет Харченко.

И вот полет с Бровко, или батей, как мы его называем. Запустили моторы, взлетаем. Бровко мастерски пилотирует самолет, точно выдерживает заданный мною курс на цель. Согласно боевой задаче мы должны бомбить железнодорожный узел Вязьма. Радистом в этом полете - начальник связи полка майор Иван Нагорянский.

На цель выходим с ходу, без крутого доворота, что Ивану Карповичу, очевидно, понравилось. С высоты 4000 метров сбрасываю бомбы, и на железнодорожной станции возникают пожары, в чем, накренив машину на развороте, убеждается сам командир. Неприятель отвечает зенитным огнем. Немедленно докладываю об этом командиру экипажа.

- Вижу! Ничего, сманеврируем, - бодро отвечает Бровко. [126]

Но зенитка продолжает бить. Бровко умело пилотирует самолет, маневрируя среди разрывов снарядов. Уходя от цели, замечаем, что начинает сдавать левый мотор, а вскоре и совсем прекращает работать. Теперь Иван Карпович ведет самолет уже на одном правом. Выполнение полета о минимальной потерей высоты - основная задача летчика в этом случае, что зависит прежде всего от его искусства пилотирования. Бровко блестяще справляется с этой задачей. После двухчасового полета на одном моторе мы потеряли всего около полутора тысяч метров высоты. Полет к аэродрому продолжался.

Командир приказал радисту передать на землю, что отказал левый мотор, на что Нагорянский, порывшись в кодовых таблицах, через некоторое время ответил:

- Товарищ командир, могу только передать, что отказала матчасть.

- Какая там матчасть?! - возмущается Бровко. - Передай, что иду на одном моторе!

Но нужный код в таблице, которую Нагорянский сам же и составлял, не нашелся, и он передал это на землю, очевидно, открытым текстом.

Иван Карпович, устав держать управление правой ногой, попросил меня помочь ему. На ДБ-3 двойное управление, и я мог это сделать и очень жалел, что своевременно не догадался предложить командиру эту услугу сам.

- Сейчас, товарищ командир, - ответил я.

Но тут же вспомнил, что после недавней аварии самолета у меня повреждено колено правой ноги, как раз той, которой придется удерживать самолет от разворота. Уже хотел было ответить, что не могу помочь ему, но сообразил, что если ручку управления вынуть из муфты, то правую педаль можно с успехом держать левой ногой, что немедленно и сделал. Рулем поворота стараюсь как можно лучше помочь командиру выдерживать направление. Не забываю и основные свои обязанности: на расчетном рубеже настраиваю свою «чайку» - так называли РПК-2 - на приводную радиостанцию аэродрома и, вспомнив об активном способе полета на нее, с учетом аэродинамической поправки устанавливаю рамку радиополукомпаса на угол сноса.

- Можете вести самолет по РПК, - сообщаю я Ивану Карповичу. - До аэродрома осталось километров двести.

- Ничего, дотянем, - отвечает он. - Жаль, что впереди как будто облачность. [127]

Когда до аэродрома оставалось 150 километров, землю, действительно, затянуло облаками. Нам пришлось теперь идти над ними. Бровко доверчиво отнесся к показаниям радиополукомпаса к, несмотря на то, что летим на одном моторе, спокойно ведет самолет, стараясь как можно меньше терять высоты.

Характерное колебание стрелки РПК дает знать, что мы находимся над приводной радиостанцией. К тому же сквозь облака просматривается светлое пятно посадочного прожектора. Докладываю, что под нами аэродром. Бровко резко пускает самолет на снижение и почему-то громко кричит. Я даже опешил от неожиданности.

- Что с вами, товарищ командир?

- Да ничего. Это я уши продуваю. Ты тоже так поступай, а то заболят.

Отвечаю, что привык в таких случаях делать глотательные движения.

Пробив облачность, Бровко мастерски повел самолет на посадку - на одном моторе! - и блестяще приземлил его у самого посадочного «Т».

Несмотря на трудности, которые мы испытали, времени в полете затратили не больше, чем другие, и садились почти вместе, со всеми экипажами полка, выполнявшими в эту ночь боевое задание. Иван Карпович поверил в активный способ полета по радиополукомпасу.

Бровко всегда тяжело переживал, если с кем-нибудь из выполнявших задание случалось несчастье или кто-то не вернулся вовремя на посадку.

Зимой 1943 года наш аэродром был завален снегом. Расчищалась и укатывалась только неширокая взлетная полоса, а по краям ее высились метровые сугробы.

В одну из февральских ночей полк в составе нескольких экипажей отправлялся на боевое задание. Бровко на старте - руководит полетами. Наш экипаж выпускается первым. В середине разбега самолет вдруг начало вести влево: [128] возможно, попало что-то под колесо. Задев левым шасси за высокий сугроб, он развернулся в снегу на девяносто градусов и остановился. Зная, что после нас взлетает экипаж Феодосия Паращенко, спешу дать красную ракету. Но, как назло, происходит осечка. Быстро перезарядив ракетницу, стреляю еще, но… опоздал: очередной самолет, уже набрав скорость, проносится мимо. Слышится треск, удар о землю. И все стихло… Степан побежал вперед, чтобы узнать, в чем дело.

Вот уж и Бровко возле нашего самолета. С тревогой спрашивает:

- Что такое? Что с Паращенко? - И, не дождавшись ответа, бежит дальше.

А произошло следующее. Когда наша ракета взвилась, она осветила взлетавшую машину Паращенко. Летчик как раз убирал шасси и был ослеплен ярким светом - самолет стал терять высоту. Зацепившись за землю, он с подогнутыми винтами скользил по ней, пока не остановился. Экипаж был невредим. Правда, штурмана Павла Власова выбросило в нижний люк, но он успел ухватиться за передний край кабины и так держался до полной остановки самолета. Спасло его еще и то, что был он небольшого роста и под самолетом лежал глубокий, рыхлый снег.

Несмотря на то, что самолет Паращенко лежал «на животе», а наш стоял с подломленным колесом, лицо командира полка сияло. Экипажи живы! Ведь впереди так много работы! Враг все еще был под Москвой.

В лучах прожекторов

Основной противоборствующей силой в дневных боевых вылетах были для нас тогда истребители «Мессершмитт-109» различных модификаций, или «мессеры». От них было наибольшее зло, и борьба с ними велась не на жизнь, а на смерть, по принципу кто - кого. А по ночам немецкие истребители до 1944 года крайне редко «выходили на охоту»: у врага в то время еще не было радиолокаторов, и фашистская истребительная авиация вела боевые действия, главным образом, днем. Однако ночью над важными оперативно-стратегическими объектами неприятеля в 1942 - 1943 годах появилась для нас новая опасность - прожекторы. Они ослепляли экипажи наших бомбардировщиков и одновременно давали точные координаты для стрельбы расчетам зенитных батарей. Как только самолет оказывался [129] в лучах прожекторов, тут же возле него появлялись разрывы зенитных снарядов.

До зимы 1942 года наш экипаж ни разу не встречался с прожекторами. Впервые это произошло в конце февраля, когда мы бомбили железнодорожный узел Орша. Хотя мы знали о существовании прожекторов, их появление было для нас несколько неожиданным.

В том полете с нами были экипажи Паращенко, Петелина, Краснова, Гросула. Мы идем на цель первыми. Ночь темная. Приходится до боли в глазах вглядываться в землю, чтобы точно сбросить бомбы… Цель обнаружена, мы на боевом курсе. Вдруг перед нами возникла световая стена - светили десятки прожекторов. Они появились так внезапно! Что же делать?…

- Отворот вправо! - командую Степану, кратко объясняя задуманный маневр.

Итак, идем мимо Орши. Курс - на запад. Прожекторы, ощерившись, ищут самолет, словно отпугивают нас.

Минут через пять стрелок докладывает, что прожекторы погасли.

- Ну что? Будем разворачиваться, Микола?

- Не сейчас. Минуты через две, чтобы они подумали, будто мы уходим совсем, - отвечаю Степану, засекая время.

Ровно через две минуты разворачиваемся на 180 градусов и идем на цель с запада. Уже вижу Оршу и железнодорожную станцию, а неприятель все еще молчит и не зажигает прожекторы. И только когда цель была на прицеле, прожекторы ожили, но поймать нас им удается лишь после того, как на цель посыпались наши стокилограммовые фугаски. Нас ослепило. В кабине стало светло, как в хорошо освещенной зеркальной комнате. Заговорили вражеские зенитки. То и дело с грохотом рвутся снаряды. Но самолету уже легче, бомболюки закрыты, и мы начинаем набирать высоту.