Возвращение - Бернхард Шлинк

В одной из статей, посвященной, как можно предположить, многочисленным вражеским листовкам, сбрасывавшимся с самолетов, он даже предпринял небольшой этимологический экскурс.

Имя нашего фюрера есть наша программа. Родословная Адольфа Гитлера свидетельствует о том, что его дед еще носил фамилию Хюттлер.[17] Фюрер, родом из таких же суровых краев на берегах Дуная, как наши гористые края, в своей великой книге «Моя борьба» сам упоминает, что отец его был сыном бедного крестьянина. В Восточной марке[18] Гитлер и Хюттлер означает то же, что и Хойслер[19] в наших краях. Если мы приветствует друг друга словами «хайль Гитлер», то мы приветствуем самих себя, тех, кто родом из хижин и бедных крестьянских домов в наших горных и ткацких деревнях.[20] Знамя Гитлера — это знамя Хюттлера и Хойслера, и когда вражеская пропаганда заявляет, что эта война — война Гитлера, то мы знаем, что на самом деле это война, в которой сражение идет за Хюттлеров и Хойслеров, за бедных землепашцев.

В последней речи, транслировавшейся по радио и напечатанной в газете «Фёлькишер беобахтер»,[21] он больше не говорил о военном значении обороны крепости Бреслау, переведя разговор в экзистенциальную плоскость:

Суть в том, что мы сбросили весь балласт, который всю жизнь тащили, ошибочно называя его культурой, хотя он является всего-навсего простой цивилизацией. Мы верили в то, что, уничтожив эту внешнюю оболочку нашей гражданской жизни, мы уничтожим и самих себя. Это неправда. Десятки тысяч мужчин и женщин в крепости Бреслау на своем опыте узнали, что они в состоянии отказаться от всего, что считали непосредственной составной частью их личного бытия: от своих квартир, от своих воспоминаний, от своих коллекций, от тысячи разных мелочей, к которым прикипело их сердце, — отказались от всего этого сознательно, но это их не сломило.

Мы прежде говорили о тотальной войне и считали, что воюем тотально. Лишь теперь мы узнали, что это такое на самом деле — вести тотальную войну.

К этому материалу мой друг-историк приложил запись рассказа очевидца, в котором тот описывает бункер Ханке. Вниз вела широкая лестница, покрытая ковровой дорожкой, ее продолжал широкий коридор, тоже устланный коврами, по длине коридора были расположены уютные и удобные служебные помещения, а от него расходились небольшие коридоры, соединявшие его с современно обставленной кухней, с душевыми и ванными комнатами, со спальнями и еще с одной кухней для обслуживающего персонала, оборудованной более скромно. В конце главного коридора находился кабинет Ханке: это было огромное помещение, ярко освещенное скрытыми светильниками, обставленное массивной мебелью, с дорогими картинами на стенах и коврами на полу. Здесь Ханке, которого днем окружали красивые женщины, по вечерам устраивал «пышные празднества, в которых участвовали обворожительные и соблазнительные женщины, словно сошедшие со страниц модных журналов мирного времени. Откуда появились они в самый разгар катастрофы и куда сгинули в этом хаосе? Никто этого не знает. Те, кто мог бы дать ответ, погибли вместе с крепостью Бреслау».

16

Летом 1989 года моя мама вышла на пенсию, и я к этой дате подарил ей недельную поездку в Тессин. Когда я был маленьким, она рассказывала мне о поездке туда, о медленной и нешумной горной железной дороге, которая от Локарно идет вверх до паломнической церкви, рассказывала о площади перед этой церковью, откуда виден город и голубое озеро, о столах и стульях на берегу озера в Асконе, о доносящейся из отелей фортепианной музыке, о поездке на пароходе к островам с заколдованными садами и о недоступных для человека долинах, в которых воют последние уцелевшие волки. Когда я принес ей конверт с билетами на этот тур, я был готов к тому, что она возьмет и откажется от подарка. Однако она приняла его.

Отношения между матерями-одиночками и их единственными сыновьями всегда немного напоминают отношения между супругами. Поэтому такие отношения не бывают счастливыми; иногда они становятся такими же холодными, мучительными и агрессивными, так же вырождаются в борьбу за власть, как это бывает между супругами. Так же как и между супругами, в отношениях между матерью и сыном не существует никого третьего — ни отца, ни брата или сестры, на которых приходилась бы часть напряжения, неизбежно возникающего в такого рода близких отношениях. Напряжение спадает только тогда, когда сын покидает мать, и часто между ними царит одно лишь отсутствие отношений, лишенное былой напряженности, как это бывает с большинством супругов после развода. А могут возникнуть и доверительные, живые отношения, лишенные напряжения, и спустя много лет, в течение которых наши мирно-безразличные отношения лишь изредка прерывались какой-нибудь размолвкой, неделя в Тессине представилась мне образцом того, как мать и сын могли бы относиться друг к другу. В Тессине мы получили огромное удовольствие от пережитого и увиденного. Мать с такой охотой отправилась в эту поездку, что иногда мне даже казалось, будто всегдашнее выражение неприступности и презрения исчезло с ее лица. Мы говорили с ней о планах, которые она строила на свое пенсионерское будущее, говорили о моей мечте основать собственное издательство, и она слушала с неподдельным интересом про все, что меня волновало, а я — про все, что волновало ее. Для меня было полной неожиданностью, как ясно и здраво она, основываясь на своем профессиональном опыте, судила о шансах и подводных камнях, связанных с реализацией моей мечты.

Поскольку все было так здорово, то однажды вечером на берегу озера в Асконе я решился спросить ее:

— Ты мне никогда не рассказывала, что с тобой происходило во время войны, как все это было?

Она отмахнулась:

— Чего там рассказывать!

— Ты ведь родом из Силезии, была в Бреслау и знала гаулейтера Карла Ханке, была свидетельницей обороны крепости от наступавших русских, пережила захват крепости и изгнание. Расскажи, как все это было.

— Зачем тебе это?

Я поведал ей о ходе своих поисков и об истории Карла.

— Его история привела меня в твои края.

— В мои края? Я ведь из Верхней Силезии, а Бреслау и Карл Ханке — это Нижняя Силезия.

— Ну вот видишь, тебе и впрямь надо рассказать об этом побольше. Я ведь даже не способен отличить Верхнюю Силезию от Нижней.

Она рассмеялась:

— Разве ты не видишь, что мне незачем об этом рассказывать? Кого интересует нынче разница между Верхней и Нижней Силезией?

Она помедлила, словно надеялась, что я рассмеюсь вместе с ней и на том дело закончится. Потом она пожала плечами, словно признавая, что ей придется рассказать обо всем подробнее.

— Осенью сорок четвертого года мы переехали из Нойраде в Бреслау, где моего отца снова назначили на высокую должность в транспортном управлении города, которую он раньше занимал и которая снова освободилась. Не спрашивай меня, чем он занимался. Мой отец был инженером, к тому времени уже на пенсии, но его вновь направили в транспортное управление. Когда город Бреслау перешел на осадное положение, ему вместе с матерью все же разрешили выехать. Во время бегства они попали под обстрел пикирующих самолетов.

— А что было с тобой?

— Со мной?

Она посмотрела на меня, словно не понимала, как такой вопрос пришел мне в голову.

— Я… я осталась в Бреслау до конца войны, а потом сразу переехала сюда, в этот город.

— Ты находилась в городе с начала до конца осады? И как все это было? Ты видела Ханке? Была ли ты знакома с людьми из его окружения? Бывала ли в его бункере? Была ли ты…

Она засмеялась и махнула рукой:

— Не задавай столько вопросов сразу!

Однако она не начала отвечать ни на один из моих вопросов. Мы сидели и смотрели на гладь озера. Звуки музыки больше не доносились из отелей. Зато в одной из лодок молодежь пела модные итальянские песенки, и сначала они едва доносились до нас, а потом, вперемешку со смехом и возгласами, стали слышны отчетливее и вскоре вновь утихли вдалеке.

— Самое ужасное было связано со строительством рокад. Приходилось поднимать, носить, волочить и толкать тяжелые бревна и камни, выслушивать бесконечные приказы, окрики и ругань. Я никогда не забуду гул самолетов и звуки пулеметных очередей, всю эту какофонию режущих слух, свистящих, тарахтящих, воющих звуков. Пули ударяли в камни, и мы спасались бегством, прятались в парадных, однако дома стали взрывать, чтобы освободить пространство для широкой рокады, и спасительные укрытия отодвигались все дальше. Мы бросались бежать, а самолеты устраивали на нас охоту, и молодежь еще как-то успевала добежать до укрытия, а вот старики… Однажды вечером я пошла домой, а от нашего дома осталась одна только половина. Я еще издалека увидела, как шторы полощутся на ветру, красные розы на желтом фоне, я удивилась и подумала: «Они очень похожи на шторы в моей комнате». На следующую ночь нас бомбили зажигательными бомбами, а утром мы увидели, что шторы сгорели, а вместе с ними все, что было в квартире. Я стояла перед домом и сквозь пустые глазницы окон видела голубое небо.