ПАДЕНИЕ АНГЕЛА - Юкио МИСИМА

Хонда краем глаза взглянул на расположившихся в креслах пожилых супругов. Зачем эти люди оказались в его жизни? Их ненужное присутствие противоречило состоянию его души, так любившей лаконичность. Но теперь уже не воспротивишься, эти двое, сидя в креслах в номере Хонды, спокойно, с улыбкой ждут — они так и десять лет прождут.

Сигэхиса Хаманака было пятьдесят пять лет, он происходил из старого феодального рода, обосновавшегося в одной из провинций района Тохоку, спрятав бессмысленную ныне гордость за свой знаменитый род, он стал довольно известен благодаря тому, что писал эссе типа принадлежащего его перу сочинения «Глава клана». Он стал главой банка, находившегося на территории его бывших владений, предавался «изящным» развлечениям в кругах приверженцев танцевального искусства. У этого мужчины с овальным лицом, носившего очки в золотой оправе, была еще пышная, без единого седого волоса шевелюра, но чувствовалось, что энергии ему не хватает. Он был уверен в своем мастерстве рассказчика и перед финалом обычно делал паузу. Умело опускал всякие подробности и кичился тем, что тонко чувствует содержание. Он всегда улыбался, обладал мягким юмором, не забывал выказать уважение старому человеку и не мог даже помыслить о том, что сам он человек скучный.

Его жена Таэко, как водится, была аристократического рода, полная, неряшливая женщина, дочь внешне была похожа на отца. Темы разговоров у Таэко ограничивались рассказами о родственниках, она не бывала ни в кино, ни в театре, жила, прилипнув к телевизору. И еще предметом ее гордости было то, что сейчас у них осталась только младшая дочь Момоко, а остальных троих детей она прекрасно пристроила.

Ее лицемерие проистекало от старомодного понимания благородства. Хонда просто не мог видеть я слышать, как Таэко реагирует на рассуждения Сигэхиса о сексуальной революции, затронувшей нынешнее поколение: она выказывала понимание и тут же начинала сердиться из давно устаревшего чувства стыда. Сигэхиса же оставался верен себе: он сознательно вызывал у жены реакции, свидетельствующие о ее отсталости, делал из них зрелище.

Хонда спрашивал себя, почему ему опять недостает терпимости. Он знал, что чем обременительнее будет для него общение с малознакомыми людьми, тем больших усилий потребует от него даже простая улыбка. Самым ощутимым было чувство презрения, но и оно стало каким-то вялым. Когда он чувствовал, как для поддержания разговора буквально цедит ничего не значащие слова, ему казалось, что намного приятнее было бы вместо этого пускать слюну, но во всяком случае единственное, что ему оставалось делать — это произносить слова. Бывало, что старик одними словами крушил привычный мир, будто ломал корзинку из ивовых прутьев.

— Вы все стоите, совсем как молодой. Вы похожи на военного, — произнесла Таэко.

— Твое сравнение явно неудачно. Судья и военный! Господин Хонда точь-в-точь как тот великолепный дрессировщик из немецкого цирка, я его давно видел, но до сих пор помню, с каким достоинством он держался.

— Ну, дрессировщик, это куда неприличнее, — Таэко рассмеялась, сравнение показалась ей глупым.

— Я не собирался красоваться. Стою просто, чтобы любоваться чудесным закатом и наблюдать за прогулкой молодых людей.

— Вы их видите? — Таэко поднялась с кресла и встала рядом с Хондой, Сигэхиса тоже не спеша встал и устроился за спиной жены.

Отсюда, с третьего этажа были отчетливо видны круглый двор с газоном, прогулочные дорожки, ведущие к обрыву и полого спускавшиеся к морю, скамейки среди кустарника. Людей во дворе было немного, от бассейна, расположенного чуть дальше к морю, возвращались с полотенцами на плечах постояльцы. От каждого на газон ложилась длинная тень.

Тору и Момоко, взявшись за руки, стояли в центре газона. Их фантастически длинные тени тянулись далеко к востоку. Казалось, что молодых людей схватили за ноги две огромные акулы.

Вечерний ветерок надувал рубашку на спине Тору, развевал волосы Момоко. Это была обычная пара — юноша и девушка, но Хонде вдруг показалось, что тени — это их собственные тела, а сами тела оказались поглощенными тенью и разъеденными тоской — этим телам, казавшимся прозрачной сеткой, так недоставало подлинности. Хонда верил, что жизнь выглядит не так. В ней должно быть больше запретов. И, как это ни прискорбно, Тору, очевидно, это знал.

Если тени — подлинные тела, то их совершенные, легчайшие и прозрачные подлинные тела это, скорее всего, крылья. Лети! Лети прочь от этой вульгарности, от прозы жизни. Голова, руки, ноги — все что ненужно, чересчур материально, если есть крылья. Чуть больше презрения в душе, и ты сможешь, вплетя пальцы с пальцами женщины, взмыть над землей… но Хонда запретил это Тору. Со старческим бессилием Хонда будил в себе ревность и помышлял о том, чтобы дать молодой паре крылья, но даже ревность уже не могла разжечь огонь в груди. И вдруг Хонду озарило. Тем главным чувством, что он испытывал по отношению к Киёаки и Исао, была ревность — источник, откуда черпали чувства многие из умных людей.

Ну, хорошо. Пусть Тору и Момоко проживут свою юность, не спускаясь на землю, не обращая никакого внимания на то, что здесь творится. Тогда, если Хонда будет отсюда управлять ими, как марионетками, они станут неуверенно цепляться друг за друга, двигаться, как ему нужно. Хонда пошевелил пальцами, державшими палку. Тору и Момоко с газона двинулись к дорожке над обрывом.

— Смотрите-ка, мы их тут ждем, а они, кажется, далеко направились, — голос Таэко подрагивал от легкого возбуждения, рука мужа лежала на ее плече.

Спускавшиеся к морю Тору и Момоко прошли через заросли и сели на некрашеную скамейку, по их позам было понятно, что они наблюдают за разбросанными по небу вечерними облаками. В этот момент из-под скамейки выкатился черный комок. То ли кошка, то ли собака — издали было не разглядеть. Момоко в страхе вскочила, Тору тоже вскочил и обнял ее.

— Ох, — с губ наблюдавших из окна родителей сорвался вздох, словно пролетел пух одуванчика.

Хонда не смотрел. Не подглядывал умными глазами через щелку. Он стоял у залитого ярким вечерним светом окна, и его сознание рисовало действия, которые он прикажет совершить, и сосредоточивало силы, чтобы управлять ими.

«Вы молоды, а потому вам следует продемонстрировать доказательства какой-нибудь сверхмощной силы. Вызвать гром? А может, молнию? Или какое-нибудь странное электрическое явление? Такое, чтобы волосы Момоко вдруг встали дыбом и вспыхнули огнем».

Неподалеку росло раскидистое дерево, оно наклонилось в сторону моря. Молодые люди вдруг стали карабкаться на него.

Хонда по учащенному дыханию рядом с собой почувствовал, как напряглись родители.

— Вот, надо было надеть брюки. Какое легкомыслие… — расстроенно произнесла Таэко.

Тору и Момоко, ступая по веткам и раскачивая их, взбирались на дерево. На землю сыпались листья. Казалось, одно из деревьев вдруг обнаружило признаки буйства. Силуэты молодых людей на фоне сверкавшего в лучах вечернего солнца моря напоминали сидящих на ветке огромных птиц.

Первой с дерева спускалась Момоко. Из страха она слишком пригибалась и, зацепившись волосами за ветку, не могла освободиться. Тору бросился вниз, намереваясь ей помочь.

— Как он ее любит, — со слезами в голосе воскликнула Таэко и несколько раз кивнула головой.

Однако Тору замешкался. Хонда вдруг понял, что он специально путает волосы Момоко, цепляет их за ветки. Хонда испугался, что дело зайдет слишком далеко. Момоко, ничего не подозревая, собралась двинуться дальше, потянула волосы, но ветка не пустила, и девушку пронзила резкая боль. Тору, показывая всем видом, что чем больше он нервничает, тем ему труднее освободить волосы, снова, словно наездник, уселся на ветку. Сидя на ветке, он тянул за сетку из длинных волос и понемногу отодвигался, Момоко, повернувшись к Тору спиной, плакала, закрыв лицо руками.

С высоты третьего этажа, отделенные широким двором, их фигуры казались небольшими спокойными тенями, они напоминали рисунок на греческих вазах. С открытых участков неба на море лилось величественное сияние, оставшиеся тучи, которые после полудня несколько раз приносили грибной дождь, создавали на поверхности залива благородный рассеянный свет. Благодаря этому свету деревья, росшие на острове в заливе, казались с величайшей тщательностью прорисованными тонкими, твердыми линиями, а потом раскрашенными в разные цвета, все это было видно так отчетливо, что вызывало страх. — Как он ее любит, — повторила Таэко. И как апофеоз буквально разрывавшего грудь Хонды сознания собственного величия над заливом, на который они смотрели, мостом встала яркая радуга.

24

Записки Тору Хонды

хх месяц, хх день

Я не могу позволить себе неверно истолковывать поведение Момоко. Я должен быть проницательным, ведь малейшее заблуждение рождает иллюзии, а иллюзии рождают красоту. Я не настолько верю в красоту, чтобы считать, будто красота порождает иллюзии, а иллюзии — ошибочное представление. Пока я не стал хорошим связистом, я, бывало, ошибался с. кораблями. Ночью, например, трудно определить расстояние между топовыми огнями, и я как-то спутал рыбацкое судно с большим кораблем, ходившим на международных линиях, и послал ему световой сигнал: «Сообщите название корабля». Рыбаки, к которым так официально никогда не обращались, направили мне в шутку ответ, назвавшись именем кинозвезды. Но тот корабль внешне был так себе.