Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

Смотрела практически все его спектакли и, конечно, все фильмы. Особенно странно было на спектаклях, потому что ты сидишь в зале, смотришь на сцену, и у тебя мешается образ, который он играет, с папой, которого ты знаешь. Пожалуй, был один спектакль — «Ричард Третий», этакий спектакль-легенда театральной Москвы. Причем держался он много лет именно как легенда, как просто нечто высшее из области театрального искусства.

Отец играл Ричарда Третьего. Вот там перевоплощение было полное. И я в какой-то момент переключалась от того, что на сцене отец, и уже не понимала, где нахожусь.

С кино было то же самое. У меня всегда подсознательно была мысль, что на экране — отец. Смотрела фильм, а сама все время прокручивала — вот здесь вот он сыграл хорошо, а здесь как-то немножко странновато. Я постоянно его редактировала.

И всегда потом говорила ему о своих впечатлениях. У нас было принято, что отец и меня, и маму постоянно звал на все спектакли, на все фильмы — это было обязательно. И потом очень тщательно, очень внимательно слушал наше мнение.

И наверное, прислушивался.

У меня два самых любимых отцовских фильма — «Бег» и «Ворошиловский стрелок». И есть еще один маленький кусочек из фильма Дмитрия Астрахана «Все будет хорошо». Таму отца ролишка крохотная, но это знаменитый кусок, когда он, калека, цепляется за грузовик и едет за ним под музыку, со знаменем. Вся страна рыдала, и я тоже постоянно плачу, сколько бы ни смотрела.

Особое отношение к себе как к дочери великого Ульянова я начала чувствовать с младых ногтей, как любил говорить папа. Когда я была еще очень маленькой девочкой, то часто болела и потому валялась по больницам. Был ли тогда велик отец, я сейчас даже не могу понять. Нет, наверное, он не был велик, он просто был артистом. Но меня ненавидела вся палата. А палаты были огромные, лежало человек по двенадцать. И лежали там очень подолгу — месяц, полтора месяца. И понятно, это уже был какой-то коллектив. И меня все ненавидели. Ну, не то что ненавидели — завидовали. «Ну конечно, у тебя же папа — актер! Вы же там богачи!»

Хотя мы были нищие, клянусь. На Патриарших прудах был маленький магазинчик, где «выбрасывали», как тогда говорили, ливерную колбасу, и я за ней стояла в очереди. Ну, мы были, может, не совсем нищие, но очень среднего достатка. И продолжительное время. Я уже стала взрослая, и все равно жили как-то очень скромно, потому что все вот эти дачи-квартиры — это же все было государственное, за это же тогда никто не платил. Машина у отца была «Жигули», всю жизнь — «Жигуль» «двойка», такой пикапчик. И вот их он мог менять бесплатно.

То есть в советское время деньги, конечно, имели значение, но не такое существенное, как сейчас. Да, иногда были продуктовые заказы, но чаще всего именно меня посылали в магазины. И я отстаивала эти очереди, ждала, что «выбросят». Никогда не забуду, как стоит толпа у пустого прилавка и ждет, что выбросят из подсобки — кусок сыра ли, чего-то еще, и неизвестно, тебе это достанется или нет.

Все держались на знакомствах. Самый важный знакомый в жизни — это был мясник из подвала какого-нибудь продовольственного магазина. Если у тебя был знакомый директор магазина, ты был просто король и кум королю. Ты шла к мяснику и получала кусок кости с мясом.

Гордились ли мы при этом своей страной? Это вопрос из сегодняшнего дня. Тогда же не было альтернативы. То есть была страна, была родина, и мы в ней жили. И мысль, что можно ею не гордиться. Ну, это Родина, это мать. Вот такая она, мать, что поделаешь.

Когда я подросла, то пошла в школу рабочей молодежи. Была такая знаменитая школа номер 127, которая располагалась за снесенной ныне гостиницей «Минск» на Тверской. Там я первый раз прочитала Булгакова. Мне было 16 лет. Тогда уже появилось издательство «Ардис» — американское, которое печатало книги на русском, появился самиздат, запрещенные книжки друг другу передавали.

И один раз меня застукал отец. Он вошел в мою комнату, а я читала «Собачье сердце».

Я очень хорошо помню эту сцену. Он входит, я лежу читаю. Такой был диалог.

— Что делаешь?

— Читаю.

— Что? И почему ночью?

— Ну вот мне книжку дали только до завтра.

— Какую?

— Булгаков. «Собачье сердце».

— Кто дал?!

Скандала не было, но отец сказал: «Ты имей в виду, что я член ЦК, и ты меня можешь подставить, понимаешь?»

В общем, был такой очень неприятный разговор. Мы потом с ним его вспоминали, и я сама поняла, даже без разговора с отцом — он за меня боялся. Не за себя, а именно за меня.

Он дико за меня боялся. Когда я стала взрослеть и что-то понимать. И особенно когда очутилась в другой среде. Не в среде своей спецшколы для детей дипломатов, французской, которая была напротив театра Вахтангова, а в другой совершенно среде — детей диссидентов, писателей, которые начали меня чему-то учить.

Для меня это был вообще другой мир, когда я попала в школу рабочей молодежи. сильно рабочей. Многие сидели на наркотиках и потом погибли.

Но что я все о себе. Лучше про фильмы.

Для большинства зрителей Михаил Ульянов — это Жуков. Это так. Но отец был великим артистом — мог играть и Жукова в полную силу, и это было настолько убедительно, что вся страна его считала Жуковым и даже уже самого Жукова считали Ульяновым. Отец мне рассказывал смешную историю, как в каком-то городе поставили памятник маршалу Жукову с лицом Михаила Ульянова. И на Красной площади каменный Жуков тоже чем-то напоминает Ульянова, и это жутко смешно.

Но при этом отец мог играть Ричарда Третьего — безумного горбатого подлеца, и мог играть какого-нибудь председателя колхоза. Он просто был грандиозный актер. Говорить «гениальный» про отца нельзя, но то, что он был грандиозный, — это бесспорно. Великий.

Дома он был тихий, мягкий, спокойный, малоразговорчивый. Не замкнутый в себе, нет — мы прекрасно общались, разговаривали, но как-то. Он никогда не трепался, редко веселился, был довольно. не суров, а в общем-то мрачен.

После его смерти я обнаружила записные книжки. Когда стала читать, то с удивлением увидела, как он был вечно собой недоволен. Он был звездой, небожителем, имел все ордена — и каждый раз был собой страшно недоволен. То и дело говорил себе: «Миша, ты недоработал, недотрудился, недотянул, недодумал».

Наверное, поэтому он и был великим, потому что дар, талант бесспорный, некое осенение Господне, сочетались в нем с адовой трудоспособностью. Когда он начинал работать над ролью, то собирал всю литературу о своем герое, какую только можно было собрать, перечитывал все.

Я помню, он Наполеона играл в театре на Малой Бронной у Эфроса. Кстати, этот спектакль не сняли на пленку, только фотографии отдельные сохранились. Очень жалко, потому что это был грандиозный спектакль, совершенно гениальный и совершенно необычный.