Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Когда Жан-Жак Руссо[79] был преследуем за своего «Эмиля», Вольтер предложил ему свою дачу Эрмитаж, в которой он мог свободно философствовать, не опасаясь своих преследователей. На это любезное предложение Руссо отвечал письмом, хорошо всем известным: «Я вас не люблю, потому что вы развращаете мою республику вашими комедиями». – «Наш друг Жан-Жак болен опаснее, чем полагают, – сказал Вольтер, прочитав это письмо, – ему нужны не хорошие советы, а хорошие бульоны».

Вольтера многие прозвали антипапою[80]. Однажды ему представили 12-летнюю девчушку, родители которой, да и сама она, тщеславились тем, что в бытность ее в Риме она осчастливлена была поцелуем папы. «О, сударыня, – сказал ей Вольтер, – если вы целовали папу, то по всей справедливости должны поцеловать и антипапу».

Знаменитый Давид Юм оставил себе, посредством своей пенсии и изданиями своих сочинений, доход в тысячу фунтов стерлингов. Осаждаемый со всех сторон просьбами о продолжении своей «Истории Англии» до настоящего царствования, он отвечал: – «Господа, вы мне оказываете слишком много чести; но я имею четыре причины не продолжать моей «Истории». Я слишком стар, слишком жирен, слишком ленив и слишком богат».

Поэта Сиба упрекали, что он живет под крышей на страшной высоте одного из высочайших домов. «Так как я имею сношения с богами, – отвечал он, – то справедливость и приличие требуют, чтоб я сокращал путь на половину».

В одном обществе Вольтеру сказали, будто бы некоторые утверждают, что трагедию «Альзира» сочинил не он. «Радуюсь, – сказал Фернейский философ, – в таком случае имели бы мы более хороших поэтов».

Госпожа Севинье, говоря о баснях Лафонтена, выражалась: «Эго корзина вишен; все хочешь выбрать лучшую, а кончается тем, что корзина пустеет».

Графиня Даш, французская писательница, умерла в 1872 году и оставила целую коллекцию достопамятных вещей XVIII века, которые она собирала очень тщательно. Даш был псевдоним, избранный ею совершенно случайно, потому что настоящее ее имя было Систерн-де-Куртирас, маркиза Сен-Марс; но так как, принадлежа к высшему кругу, она не могла публиковать своего имени, не подняв на себя целой бури упреков и насмешек, то друзья советовали ей избрать псевдоним для своих литературных занятий. В это время (в 1839 г.) в Париже славился литературный салон княгини Мещерской, матери нашего поэта, и все, что было известного и замечательного между поэтами и прозаиками, собиралось в этом блестящем кругу. Тут-то принялись хлопотать о выборе псевдонима для маркизы Сен-Марс, первый роман которой «Lе jeu de la reines» уже печатался, и издатель торопился его выпустить в свет. В это время маркиза очень нуждалась в деньгах, а книгопродавец не отдавал ей выговоренной суммы иначе как по выходе в свет означенного сочинения. Дело было безотлагательно, а между тем все предлагаемые на этом дружеском совете псевдонимы не нравились ни маркизе, ни княгине. В эту критическую минуту прелестная болонка хозяйки прыгнула, к ней не колени. «Найдено! – воскликнула княгиня подобно Колумбу, – возьмите себе имя моей Даши, прибавив к ней титул графини». Предложение всем понравилось и новое сочинение явилось в публике под именем Гр. Даш.

Известно, что поэт Малерб совсем не умел читать своих стихов, захлебывался, заикался и проглатывал половину слов, но он имел слабость не терпеть чтоб это замечали, тем более, что читал охотно и любил спрашивать мнение слушателей. Однажды таким образом он угостил одного своего приятеля, также поэта, и окончив чтение, спросил по обыкновению мнение гостя. – «Извините, – сказал последний, – мне трудно вам сказать это, потому что я плохо расслышал то, что вы читали, так как вы проглатывали половину слов». – «Милостивый государь, вы верно хотите меня заставить их все и съесть!» – с сердцем закричал Малерб.

Гениальный талант Вольтера возбудил во многих поэтическую манию, и эти мнимые поэты бросали вое свои прежние занятия, чтобы предаваться стихоплетству. Один из подобных чудаков, по ремеслу парикмахер и брадобрей, признавая себя за гениального поэта, совершенно пренебрегал своим выгодным в то время ремеслом, так что уже ему грозило полное разорение. Однажды он препроводил толстую тетрадь своих бредней на обсуждение к Вольтеру, который прислал ее обратно с письмом, где на четырех страницах, мелким почерком, было повторено нисколько сот раз: «Парики, парики, делай парики, одни парики, всё только парики».

Поэт Кребильон[81] не любил своего сына, глуповатаго и вообще безнравственного малого, и когда однажды «Кто-то спросил у него: – «Скажите, пожалуйста, которое ваших творений, по вашему мнению, самое лучшее?» «Лучшее, не знаю, но худшее, без всякого сомнения, это», – отвечал Кребильон, указывая на сына. Кстати его сын тоже сделал литературную карьеру, став известным писателем.

Известно, что Лафонтен был ужасно рассеян, что подавало повод к самым смешным случаям. Однажды друзья его, Буало и Расин, убедили его съездить в Шато-Тьери, где жилa его супруга, и помириться с нею. Добрый Лафонтен согласился исполнить их просьбу и отправился по адресу, но служанка, отворившая ему дверь, сказало, что госпожа ее в церкви. Лафонтен вышел и машинально зашел к кому-то из своих приятелей, живших там же. Тот угостил его ужином, отвел ему свою спальню для ночлега и вообще ухаживал за ним как за ребенком. Между тем поэт давно забыл о цели своего путешествия, а приятель, польщенный его приездом, не мог с ним расстаться, и двое суток Лафонтен катался как сыр в масле. Возвратясь в Париж, он очень удивился расспросам Расина и Буало, интересовавшихся, как произошло примирение супругов, и отвечал очень хладнокровно: «Она была в церкви, а ждать ее я не счел нужным. Это останется до другого раза».

Когда Наполеон III писал свою книгу «История Юлия Цезаря», пятнадцать, если не более, латинистов помогали ему, вступая в беспрестанные ученые споры на счет различных местностей. Bсе архивы были разрыты, производились невероятные parbleu[82], и глаза всей Европы были обращены на этот громадный труд, оставшейся, впрочем, недокопченным. Однажды ученые мужи чуть не передрались, отыскивая на карте место древней Ализии. Наполеон услыхал шум из соседней комнаты, вошел и, узнав причину спора, почти не глядя на карту, сказал: «Должно быть здесь». Ученые замолкли и беспрекословно согласились. Когда книга вышла, лесть подхватила ее на свой медоносный язычок, и император-литератор, окуренный фимиамом, едва не задыхаясь, от восторга, думал, подобно Александру Македскому: «Чувствую, что становлюсь богом». Один только французский критик Сент-Бёв[83] отказался от подобного лицемерия и на убеждения написать похвальную статью в Constitutionnel он отвечал с досадой: «Вы предлагаете мне обесчестить себя». Действительно он ничего не писал об «Истории Цезаря», а про слог Наполеона сказал, что он гнусавит (il parle da nez).

Амиоту, старинному французскому историку, предлагали написать историю Франции. Он отвечал: «Я слишком предан моим государям, чтоб оказать им дурную услугу, взявшись за описание их жизни».

Пирон, гуляя в тюильерийском саду, сел отдохнуть на лавочку у ворот. Почти все мимо проходящие, поравнявшись с нам, кланялись; Пирон беспрестанно приподнимал шляпу и отвечал поклонами более или менее низкими, смотря по наружному достоинству тех, которые ему кланялись. «Ну, – сказал сам себе Пирон, – я право и не думал, чтоб меня все взали. Как жаль, что теперь здесь нет Вольтера, этого гордеца, который сегодня поутру на мой низкий поклон едва кивнул головой. Он увидел бы как меня уважают». Рассуждая подобным образом, поэт беспрестанно отвечал на поклоны; наконец, устав, принужден был сидеть без шляпы и платить за поклоны легким наклонением головы. Вдруг пожилая женщина становится пред ним на колена. Удивленный Пирон, не понимая что это значит, говорит ей: «Встаньте, сударыня, верно вы почитаете меня поэтом эпическим или трагическим; но вы ошибаетесь, я не имею этой чести и до сих пор писал только для кукольной комедии». Старуха остается прежнем положении, не слушая Пирона, который, заметив, что она шевелит губами, подходить к ней наклоняется, чтобы расслышать её слова. Женщина читала молитву перед образом, стоявшим прямо над головой Пирона. Тут уже поэт-сатирик взглянул вверх и догадался; что заставляло прохожих кланяться.

Однажды известный писатель Бенжамен Констан[84] ехал в почтовой карете. Речь шла об одном из его сочинений, которое пассажиры критиковали очень строго; подражая журналистам. В числе пассажиров был господин N, который счел нужным вступиться за книгу, и вступился горячо, тем больше, что не читал ее. Один из его дорожных товарищей заметил ему, что он спорит слишком запальчиво. «Да иначе и быть не может, – отвечал он. – Когда говорят об ваших отсутствующих друзьях, надобно заступиться за них». «А! так вы знакомы с Б*?» – «Еще бы! это мой душевный приятель, он меня каждую неделю приглашаете к себе на завтрак». Б*, ошеломленный нахальством N, оборачивается и протирает глава, чтоб увериться, что он не обманулся и никогда не видал своего задушевного приятеля. «Я всегда был так хорошо принят у моего друга Бенжамеиа Констана, что нельзя будет не счесть черной неблагодарностью, если я не позабочусь отплатить ему обедом у Вефура, как только получу доход с имения». Карета остановилась у гостиницы в Фонтенебло. Пассажиры вышли. Бенжамен Констан подходит к своему задушевному другу и говорит ему: «Вы намерены дать обед вашему другу Бенжамену Констану. Пользуйтесь случаем. Все равно где бы вы его не угостили». – «Не понимаю вас». – «Поймете сию минуту. Я Бенджамен Констан, и если вы хотите убедиться, то вот моя карточка». Пассажиры чуть не померли от смеху. N. смутился, но скоро поправился и сказал «Я в восторге от этого происшествия, потому что оно меня сближает с вами. Сделайте мне честь, примите приглашение на скудный обед в здешней гостинице Оригинальность приглашения заставила принять его, но с условием, чтоб каждый платил за себя. Несмотря на то, когда принесли счет, N. непременно хотел заплатить за весь обед и занял у Бенжамена Констана двенадцать франков, потому что, как говорит, не получил еще своего годового дохода.