Нации и национализм - Эрнест Геллнер

Такой подход к образованию (в подразумеваемом смысле) не исключает возможности противоположной или других допустимых ситуаций. В отношении власти все решается однозначно: в индустриальном обществе одни обладают властью, а другие — нет. Это и есть наша отправная точка, общество произвольно разделяется на тех, кто имеет власть, и всех остальных. Но что касается доступности образования, такое разделение не предрешено заранее. В таком обществе с разветвленной системой власти теперь существуют четыре определенные возможности:

1) образование доступно только тем, кто у власти, и они используют свою власть, чтобы удержать монополию на это право;

2) или, напротив, образование доступно и тем, кто у власти, и всем остальным;

3) или образование доступно всем (или некоторым из них), а власть предержащие его лишены (такая ситуация не столь уж абсурдна, невозможна и нереальна, как это может показаться на первый взгляд);

4) или, наконец, как это иногда случается, ни тем, ни другим не доступна такая возможность, или, проще говоря, и имеющие власть и те, против кого они ее используют, являются невеждами, погрязшими, как сказал Карл Маркс, в «идиотизме деревенской жизни». С такой вполне допустимой и реальной ситуацией человечеству приходилось встречаться на протяжении своей истории. Не исключена она полностью и в наши дни.

Каждая из названных четырех возможностей (всем им соответствуют по два альтернативных состояния, показанных на рис. 2) соотносится с реальной исторической ситуацией. Когда группа людей, обладающая властью, приблизительно соответствует тем, у кого есть возможность получить такое образование, которое подготовит их к новой жизни, мы наблюдаем нечто, соответствующее в целом раннему периоду индустриализации. Лишенные власти новые мигранты, только что оторванные от земли, политически и культурно бесправные, отчужденные, оказываются беспомощными, столкнувшись лицом к лицу с обстоятельствами, слишком затруднительными и недоступными для их понимания. Они и составляют тот самый классический пролетариат на ранней стадии индустриализации, описанный Марксом и Энгельсом (и абсолютно ошибочно относимый ими к последующим стадиям развития индустриального общества) и воспроизводившийся на бедных окраинах в тех странах, где волна индустриализации прокатилась позднее.

Второе сочетание, напротив, относится к позднему индустриальному обществу (но не к ошибочному представлению о нем), когда значительное неравенство в распределении власти остается, а различий в образовании и в образе жизни становится существенно меньше. Система расслоения здесь достаточно свободная и целостная, не поляризованная и не содержащая качественно различных слоев. Смешение различных стилей жизни, уменьшение социальной дистанции, доступность новых знаний — вот ворота в новый мир, открытые практически каждому, кто на равных основаниях, во всяком случае не имея серьезных препятствий, стремится к ним (за исключением обладателей признаков, сдерживающих энтропию, о которых уже говорилось).

Третья, причем кажущаяся парадоксальной, ситуация, когда те, кто обладает властью, столкнувшись с необходимостью приобретать новые навыки, оказываются в проигрыше, встречается на самом деле и представляет собой совсем не необычную историческую конструкцию. Пропитанный воинственным духом правящий слой традиционного аграрного общества признает в первую очередь такие достоинства, как способность совершать неоправданные жестокости, властолюбие, владение землей, праздность, расточительность, и презирает умение планировать и торговать, любовь к порядку, бережливость, трудолюбие и ученость. (То, каким образом некоторые из этих качеств могут войти в моду и распространиться, касается существа самой знаменитой из всех социологических теорий, а именно взгляда Вебера на происхождение капиталистического духа.) Как следствие, упомянутые качества оказываются типичными только для более или менее презираемых городских, занятых торговлей, желающих учиться групп населения, к которым правители иногда относятся терпимо, но, как правило, постоянно преследуют. Тем не менее при традиционном укладе положение остается достаточно стабильным. Могут меняться действующие лица, структура остается неизменной. Трудолюбивым накопителям не удается заменить класс бездельников, умеющих только расходовать, так как последние постоянно обирают их, а порой и уничтожают их физически (в Индии тот, кто получил излишки, старается пожертвовать деньги храмам, чтобы уменьшить количество поборов или избежать их).

Однако с наступлением индустриального порядка в форме распространения рыночных отношений и возникновением военных и производственных технологий, началом колониальных завоеваний, былая стабильность утрачивается навсегда. И в этом новом, постоянно меняющемся мире ценности, стиль жизни и ориентация именно торговых, городских групп населения становятся большим преимуществом и обеспечивают легкую доступность к новым источникам богатства, и власти, в то время как старый, устоявшийся механизм экспроприации может стать недоступным и неэффективным[26].

Умение считать становится более ценным, чем умение владеть шпагой. Искусное владение шпагой теперь мало что дает. Конечно, старые правители, почуяв ветер перемен, могут попытаться изменить свои привычки. Именно так они и поступили в Пруссии и Японии. Но психологически им совсем не легко сделать это быстро (а иногда и просто решиться на это). В итоге преимущества оказываются у тех, кем управляют (или, во всяком случае, у некоторых из них), когда речь идет о получении образования и приобретении необходимых навыков.

И наконец, существует четвертый сценарий: ни те, кто управляет, ни те, кем управляют, не имеют возможности получить соответствующие навыки. Это обычная ситуация для любого отсталого аграрного общества, не поддающегося влиянию индустриального мира, когда и управляющие, и управляемые предаются множеству всевозможнейших пороков, таких, как суеверия, алкоголизм (или любые их варианты, предпочитаемые в разных местах), и когда ни те, ни другие не хотят и не могут пойти по новому пути.

Сочетая (имеющееся постоянно) неравенство в отношении власти с разнообразными возможностями доступности образования, мы получили четыре вероятные ситуации: одинаковая доступность, одинаковая невозможность доступности, доступность, используемая либо в интересах имеющих власть, либо направленная против них. Но до сих пор мы еще не ввели элемент, наиболее существенный с точки зрения национализма: однородность или неоднородность культуры.

То, что здесь термин «культура» употребляется в этнографическом, а не в нормативном смысле, не нуждается в доказательствах: здесь в это понятие вкладывается определенный стиль поведения и общения, принятый данным социумом. Термин «культура» в настоящем обсуждении используется только в этом смысле, а не в смысле «Kultur», то есть как понятие, подразумевающее высокую культуру, Великую Традицию. Эта высокая культура предполагает стиль поведения и общения, которые должны считаться образцом и установленной нормой и которым должны следовать, но, к сожалению, часто не следуют в реальной жизни; обычно они определяются группой уважаемых в данном обществе специалистов. «Культура» без определения означает культуру в этнографическом, ненормативном смысле, тогда как «Kultur» означает высокую культуру. Взаимоотношения между двумя типами «культуры» очень важны для предмета нашего изучения. Высокие (нормативные) культуры, или традиции, интересующие нас, являются, разумеется, письменными. Таким образом, для нас проблема их доступности превращается в проблему доступности образования. Выражение «доступность культуры» соответственно означает доступность культуры (в этнографическом смысле), которой человек лишен в силу своей принадлежности к другой культуре, а не в силу недостатка образования. Это разъяснение, возможно, излишне педантичное, необходимо для того, чтобы избежать непонимания.

Понятие различия культур вводится в наиболее доступной форме, с тем чтобы предвосхитить возможные трудности. Следуя за экономистами, иногда обсуждавшими мир, в котором имеются один или два предмета потребления, представим себе и мы, что наше общество либо монокультурно (каждому присуща одна и та же культура в этнографическом смысле), либо в нем имеются две культуры, культура тех, кто у власти, и культура всех остальных. Сложности, возникающие в реальном мире из-за одновременного присутствия в одной сфере трех, четырех или более культур, не влияют на доказательство.

Применив это двойное противопоставление «культурное единство/культурная двойственность» к уже выстроенной нами четырехступенчатой типологии, мы получим восемь возможных ситуаций (см. рис. 2).