Короткое письмо к долгому прощанию - Петер Хандке

Рыбий скелет, застрявший в прутьях решётки над сточной канавой; плесень в щелях между бетонными блоками; люди выходят на порог, смотрят на небо и заходят обратно. Ещё один памятник пионерам-поселенцам перед зданием супермаркета, на сей раз — в виде бочек жидкого мыла и свиного сала с надписями, повествующими об основании посёлка. Пьяный с расстёгнутой ширинкой, откуда выглядывает голое тело, вынырнул из-за угла и пошёл прямо на меня. Я посторонился, и он, споткнувшись на том месте, где я только что стоял, шлёпнулся прямо в лужу.

Уже зажглись фонари дневного света, а ведь ещё не стемнело. Одна трубка мигает. Во рту у меня застрял волосок, я никак не могу от него избавиться. Но это даже кстати — по крайней мере есть чем заняться во время ходьбы. Иногда я пускаюсь бегом. Я иду по набережной, домов здесь уже нет. Вот наконец и две чёрные скалы в море. Я пересекаю улицу и, дойдя до площадки, которая помечена на открытке, ставлю чемодан и сажусь на него. Солнце только что закатилось, поднялся ветерок. Оказывается, это и смотровая площадка, и автобусная остановка. Нет-нет проедет машина. Я смотрю на каменистый пляж, он внизу, подо мной; среди прибрежных камней в пене плавают щепки. Площадка огорожена парапетом. Неподалёку от меня стоит женщина, около неё слабоумный ребёнок, он то и дело норовит вскарабкаться на парапет, женщина его оттаскивает, а он, глядя на море, вопит что-то нечленораздельное. Подошёл автобус с табличкой «Бэй-Сити», они садятся в автобус, а я остаюсь в одиночестве.

Передо мной Тихий океан. Вода ещё поблёскивает, отражая последние лучи света, но уже почернела. Я пытаюсь воскресить в памяти первое впечатление, снова увидеть отвесную серую скалистую стену. Но сколько ни бьюсь, передо мной по-прежнему всё та же плоская морская равнина.

Первое впечатление от Юдит: почему я не могу его в себе вызвать? Где оно, радостное влечение, что окрыляло меня, делало легче пушинки? Не оно ли должно было навсегда остаться мерилом наших отношений? Я забыл о нём, мы способны смотреть друг на друга только с искажёнными злобой лицами, как звери.

Ещё один взгляд на море: его зияющая пустынность, казалось, вот-вот целиком поглотит меня. Клочья тумана ползут над пляжем. Я не чувствовал своего тела, оно точно расползалось на части, разъезжалось в разные стороны, и нечем было заполнить эти расширявшиеся промежутки, бестелесность которых вызывала чувство дурноты. Измочаленный, зачуханный, жалкий… Я слишком долго с удобствами располагался во всех мыслимых позах отчуждения; слишком долго обосабливался от всех, низводя их в ранг «существ». Это существо, говорил я про Юдит, эта тварь Этот, эта, это. Я зажал руки коленями и весь съёжился. Низко над набережной пролетел вертолёт, вспышки его мигалки пунктиром прочертили асфальт.

Стало совсем тихо. Только откуда-то очень издалека донёсся гул самолёта, едва различимый; чтобы расслышать его, пришлось напрячь слух до боли в затылке.

Я оглянулся и увидел Юдит; с сумкой в руке она выходила из-за последних домов Туин-Рокса. На другой стороне улицы она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево, потом перешла. Она в косынке, должно быть, волосы ещё не совсем просохли. Всё, что было за её спиной, уже почти скрыла тьма. Она навела на меня револьвер. «Она принимает меня всерьёз, — подумал я. — Нет, честное слово, она принимает меня всерьёз». Юдит спустила курок. Звук до неправдоподобия тихий, кажется, я слышал его не наяву, а только в воображении. Я испепелён, от меня осталась одна оболочка, готовая рассыпаться от малейшего прикосновения, превратиться в горстку золы. Так вот, значит, как это бывает… И ради этой минуты я, оказывается, жил… Глубоко разочарованный, я встал с чемодана и пошёл ей навстречу. С застывшими лицами, как два истукана, мы приближались друг к другу. Вдруг она разом отвернулась от меня и закричала — пронзительно, как закатившийся в истерике ребёнок, пока у неё не перехватило дыхание. Я замер, ожидая повторного крика, я знал, она должна закричать ещё раз, так же громко; но она безмолвствовала, только захлёбывалась рыданиями, её душили слёзы. Я разжал пальцы и вынул револьвер из её руки.

Мы стояли друг подле друга, переминаясь с ноги на ногу, угрюмые и растерянные. Я выбросил револьвер далеко в море, он ударился о скалу, раздался выстрел, в воде зашипело. Юдит, прижав кулачок ко рту, мяла губы костяшками пальцев.

Мы ходили взад-вперёд. Стоило одному остановиться, другой принимался ходить. Настала ночь. Сияя ярко освещёнными окнами, к нам подрулил междугородный автобус. Пассажиров в нём было совсем немного, они сидели, запрокинув головы на подушки кресел. Водитель махнул нам. Я спросил, далеко ли он едет, он ответ: «На юг». Мы сели и уже на следующее утро были в Калифорнии.

Кинорежиссёру Джону Форду было тогда семьдесят шесть. Он жил на своей вилле в Бэль-Эр неподалёку от Лос-Анджелеса. Уже шесть лет как он не снимал фильмов. Вилла его построена в колониальном стиле, большую часть времени он проводит на террасе в беседах со старыми друзьями. С террасы открывается вид на долину, где растут апельсиновые деревья и кипарисы. Для посетителей выставлен длинный ряд плетёных кресел, перед каждым табуреточка для ног, покрытая индейским ковриком. Кресла располагают к беседе, сидя в таком кресле, сам не замечаешь, как начинаешь рассказывать истории.

Джон Форд весь седой, лицо избороздили глубокие морщины, в складках прорастала белая щетина бороды. Один глаз закрыт чёрной повязкой, другой мрачно смотрит прямо перед собой. Он то и дело суёт руку под подбородок, ослабляя шейный платок. На нём голубая матроска и широкие брюки цвета хаки, на ногах — светлые парусиновые туфли на толстой резиновой подошве. Когда он говорит, даже сидя, он держит руки в карманах. У него всё просто, без церемоний. Закончив очередную историю, он поворачивается к нам всем телом, к Юдит и ко мне, чтобы видеть нас своим единственным глазом. Голова у него крупная, лицо — серьёзное, он никогда не улыбается. В его присутствии все становились серьёзными, даже когда он рассказывал о смешном. Иногда он поднимается с кресла, чтобы собственноручно подлить Юдит красного калифорнийского вина; передо мной поставлена бутылка бренди, я угощаюсь сам. Потом к нам вышла и его жена Мэри Фрэнсис; как и он, она уроженка северного штата Мэн на восточном побережье, как и он, происходит из семьи ирландских переселенцев; она слушала его вместе с нами. С тенистой террасы приятно смотреть на свет; небо со всех сторон затягивали грозовые тучи.

— В деревне моих родителей в Ирландии есть лавка, там торгуют всякой всячиной, — рассказывал Джон Форд. — Мальчишкой я часто туда бегал за покупками, и на сдачу вместо мелочи мне всегда давали карамельки, там стояло целое ведро таких карамелек. Несколько недель назад я снова там побывал, прошло уже больше пятидесяти лет, я зашёл в эту лавку купить сигар. И что вы думаете? Продавщица сунула руку под прилавок, где стояло ведро, и высыпала мне горсть карамели вместо сдачи.

Многое из того, что я за время поездки услышал об Америке от Клэр и других, Джон Форд повторял. Суждения его для меня не новы, но он всякий раз иллюстрирует их историями, чтобы показать, откуда эти суждения пошли. Часто, когда его спрашивают о чём-то отвлечённом, на первый взгляд может показаться, что он уходит от вопроса, тут же принимаясь рассказывать о частностях, прежде всего — о конкретных людях. Любой вопрос об Америке вообще ассоциируется в его памяти с живыми людьми, которых ему довелось знать. Он никогда не высказывает своего к ним отношения, только дословно воспроизводит их слова и поступки. И по имени почти никого не называет — только друзей.

— Быть во вражде — это невыносимо, — сказал Джон Форд. — Был человек, и вдруг у него нет больше ни имени, ни обличья, остаётся одно пустое место; лицо уходит в тень, черты расплываются, искажаются, и мы способны взглянуть на него лишь мельком, снизу вверх, испуганным взглядом мыши. Мы сами себе противны, когда у нас есть враг. И тем не менее у нас всегда есть враги.

— Почему вы говорите «мы» вместо «я»? — спросила Юдит.

— Мы, американцы, всегда говорим «мы», даже когда речь идёт о наших личных делах, — ответил Джон Форд. — Наверно, потому, что для нас всё, что бы мы ни делали, есть часть одного большого общего дела. Рассказ от первого лица приемлем для нас только тогда, когда один выступает от имени многих, от всех остальных. Мы не носимся с нашим «я», как вы, европейцы. У вас даже продавщицы, которые лишь продают чужие, не принадлежащие им вещи, и то заявляют: «У меня это только что кончилось» или: «Пожалуйста, у меня есть ещё одна рубашка со стоячим воротником». Это со мной в Европе был такой случай, я сам, своими ушами слышал, — пояснил Джон Форд. — А с другой стороны, вы все так стремитесь подражать друг другу, так друг за друга прячетесь, что даже служанка отвечает по телефону голосом хозяйки, — продолжал он. — Вы постоянно твердите «я» да «я», а в то же время вам необычайно льстит, когда вас с кем-то путают. Но при этом каждый хочет быть абсолютно неповторимым! Вот почему вы пыжитесь, то и дело обижаетесь, ведь каждый из вас — нечто особенное. А у нас в Америке не принято пыжиться и не принято замыкаться в себе. Мы не тоскуем по одиночеству. Кто одинок, кто занимается самокопанием, тот сам себе тошен; и если уж он до того дойдёт, что сам с собой начнёт разговаривать, то, едва услышав, тут же язык прикусит со страху.