Короткое письмо к долгому прощанию - Петер Хандке

— Я напрочь оторван от жизни, — жаловался он позже в баре отеля. — Случаи из настоящей жизни приходят мне на ум разве что в сравнениях, когда я пытаюсь определить своё душевное состояние. Я давным-давно не видел, как чистят рыбу, но вчера ночью проснулся от кошмара, и мне почудилось, что всё вокруг усыпано блестящей рыбьей чешуёй. Или ещё: я сто лет не был на природе, но вот сейчас, потянувшись за стаканом, всем телом, прямо физически ощутил себя убитым пауком, который медленно опускается на своей паутинке к земле, словно он ещё жив. Простейших повседневных действий — когда я надеваю шляпу, спускаюсь на эскалаторе, ем яйцо всмятку, — я уже не воспринимаю, они оживают во мне лишь позже, в метафорах, которыми я пытаюсь описать, что со мной творится.

Он вышел, через некоторое время вернулся и сообщил, что его вырвало. Губы у него были влажные, он пил воду. Он разложил перед собой рядком несколько разноцветных пилюль, затем проглотил их в строго определённой последовательности.

— Мне сперва показалось, будто я сую палец в водопроводный кран, а он шипит и фыркает, — сказал он. Потом поклонился Клэр и попросил у меня разрешения станцевать с ней.

Я смотрел на них: Клэр, стоя на месте, лениво передвигала руками и ногами, он мелко семенил перед нею. Низкое помещение волнами затопляла густая мелодия «Run Through The Jungle»[42].

Мы проводили его в номер.

— Завтра двинусь дальше, — сказал я.

Когда мы с Клэр вышли из отеля, меня даже отшатнуло — такая бездонная темень стояла на улице. Мы шли к машине, прижимаясь друг к другу всё тесней. Было тихо, только неясный гул доносился издалека. «Наверно, это Миссисипи», — подумал я. Почти бегом мы устремились на стройку, я опустился на первый попавшийся ящик и привлёк к себе Клэр. Мы уже не слышали друг друга, потом мне было больно, по боль постепенно стихла, и в голове осталась только мелодия, одна и та же строчка: «Peppermint-steak on Sunday».[43]

На обратном пути в Рок-Хилл я сказал Клэр:

— Знаешь, я как в полусне. Когда просыпаешься, и всё не можешь проснуться, сны движутся всё медленнее, потом замирают и превращаются в прекрасные, тихие картины — ты уже не спишь, только дремлешь. И уже не чувствуешь страха, созерцание картин тебя успокаивает.

Когда, выбравшись из машины, мы проходили под фонарём, ярко освещённую улицу прочертила бесшумная тень большой ночной птицы.

— Мы однажды в поход ходили, на лодках по лесам Луизианы, так мне ночью на голову чуть было не села сова, — сказала Клэр. — Я тогда беременная была.

На следующий день она на машине отвезла меня в аэропорт. Я шествовал к сверкающему жёлтому лайнеру компании «Брэннф», выполнявшему рейс до Тусона (штат Аризона), и всё это время Клэр стояла с ребёнком на балюстраде, и мы все трое махали друг другу на прощание, пока не потеряли друг друга из виду.

Едва дыша, всё ещё с неприятным ощущением высоты в висках после промежуточной посадки в Денвере (штат Колорадо) я наконец прибыл в Тусон. Город лежит посреди пустынь, целыми днями его душит суховей. Длинные шлейфы песка лижут посадочную полосу, по краям её цветут белые и жёлтые кактусы. В аэровокзале я в ожидании багажа перевёл стрелки часов на час назад, сопроводив это немудрящее действие жестом столь неопределённо-двусмысленным, что потом пугливо оглянулся, словно проделал нечто запретное. Но вокруг никого не было, только кружились чемоданы на лентах транспортёра — так же медленно, как только что кружились стрелки на часах. Постепенно я успокоился, и дыхание наладилось. На кой чёрт мне этот Тусон? Служащий туристического бюро внёс этот город в карту моего маршрута, потому что ему показалось, что я, видите ли, мёрзну. «А там сейчас лето», — утешил он меня. На кой чёрт мне лето? Уже в самолёте я ломал голову, пытаясь вообразить хоть что-нибудь, что могло бы меня заинтересовать в Тусоне. Всё, что только можно было себе представить, я так или иначе уже видел во время поездки на всевозможных изображениях. Вот и сейчас первое, на что упал взгляд, — агава на краю взлётного поля, та самая, с этикетки на бутылке текильи в Провиденсе! Меня даже бросило в жар, будто это я виноват в совпадении. «Или в чём-то другом», — подумал я. В зале работал кондиционер, но я весь взмок — и не от того, что представил, как сейчас выйду на солнцепёк, а от тщетности самой попытки вызвать в себе такое представление. Опять эти спазмы мысли… Сквозь огромные цветные стёкла аэровокзала солнце просвечивало тускло, пассажиры слонялись в солнечной полутьме. Я понуро расхаживал взад-вперёд, изредка поглядывая на свой чемодан, который петлял на транспортёре компании «Брэниф» теперь уже в полном одиночестве.

Купил в автомате банку пива и пристроился с ней в небольшом боковом зале, там на маленьком экране бесплатно показывали кино всем желающим. Мимо сновали люди, то и дело кто-нибудь останавливался в дверях и заглядывал в зал, интересуясь не столько фильмом, сколько зрителями. Кроме меня, в зале был только мексиканец, он расположился в кресле с ногами, задрав колени выше подбородка; чтобы видеть экран, ему пришлось запрокинуть голову на спинку. На одно колено была насажена шляпа с широкой светлой лептой, рука мексиканца покоилась на ней. Фильм был рекламный, про апельсиновые плантации под Тусоном. Где вторая рука? Ещё раз посмотрев на мексиканца, я понял, что вторая рука неподвижно лежит под плащом, который я бросил на соседнее кресло. Я встал, стараясь не отрывать взгляд от переполненной корзины апельсинов (один как раз скатился), осторожно потянул к себе плащ и краем глаза (опять краем!) увидел… замерший кулак мексиканца; между указательным и средним, между средним и безымянным пальцами торчали два бритвенных лезвия. Сам он не пошевелился, будто заснул. Я на цыпочках вышел.

На транспортёре другой авиакомпании кружил ещё чей-то беспризорный багаж. Я чуть было не прошёл мимо, но вдруг невольно оглянулся. Подошёл поближе. Это был багаж Юдит: дорожная сумка коричневой замши. С ручки свисала целая гирлянда багажных этикеток различных авиалиний. Сумка прибыла из Канзас-Сити самолётом компании «Фронтир-эрлайнз». Я дал ей совершить ещё один круг, потом снял, что есть силы рванул этикетки, но они были на прорезиненных шнурках и так растянулись, что я едва не свалился от резкости собственного движения. Я поставил сумку обратно на ленту, она поехала кружиться дальше, я двинулся за ней, снова снял, снова поставил. Снял свой чемодан с транспортёра авиакомпании «Брэниф» и некоторое время стоял с ним посреди зала, не зная, куда податься. В дверях за моей спиной зашушукались, там раздался испуганный женский вздох. Потом клокотание исторглось из чьего-то горла, и кто-то стал задыхаться. Рой белых мотыльков над болотной травой… Я точно оглох, уши сразу онемели — как в то холодное утро, когда я проснулся в предрассветной мгле возле бабушки и оказалось, что она умерла. Когда у входной двери кто-то снова то ли вздохнул, то ли засипел, я обернулся. Да, обе створки, только что отворившиеся, теперь, подчиняясь автоматике, медленно съезжались, издавая звук, похожий на громкое сипенье. Я перевёл дух. Но кто же ого вышел? Мексиканец, тот самый, направлялся к машине, придерживая кулаком шляпу с широкой светлой лентой. Он шёл против ветра, который был так силён, что трепал и даже заворачивал ноля шляпы. А в первый раз? Видимо, вот эта женщина, она только что вышла из дамского туалета и теперь приближалась к дверям. Ярко накрашенная, в брючном костюме с отутюженными складками, рядом с которыми на брюках виднелись неразглаженные следы прежних складок. Индианка. В зал вошла индианка, двери за ней закрылись, она оглянулась на ребёнка, который только теперь подбегал к дверям следом за ней. Жестами она велела ему встать на резиновую платформу перед дверью, он прыгнул на платформу, но, видно, его веса не хватило: двери не сработали. Индианке пришлось снова выйти и вторично войти в зал, теперь уже вместе с ребёнком. Во мне потихоньку всё улеглось.

В тот первый день в Тусоне я больше из отеля не выходил. Ванну принимал невероятно долго, одевание растянул до бесконечности, а всё время до наступления темноты убил на застёгивание пуговиц, молний и на зашнуровывание ботинок. В Сент-Луисе я настолько отвык от самого себя, что теперь просто не знал, куда себя деть. Наедине с собой я сам себе был обузой. Смешно быть одиноким до такой степени. Больше всего мне хотелось себя избить, до того я сам себе опротивел. Мне не нужно никакого общества, вполне достаточно избавить себя от собственного же присутствия. Любое, даже самое незначительное соприкосновение с собственной персоной тотчас же вызывало во мне неприязнь, я старался держаться от себя подальше. Едва ощутив в кресле тепло собственного тела, я пересел в другое кресло. В конце концов мне пришлось стоять, ибо во всём, на чём можно было сидеть, мне мерещилось это тепло. При воспоминании о том, как я однажды мастурбировал, меня всего передёрнуло. Я ходил, стараясь пошире ставить ноги — лишь бы не слышать, как одна брючина трётся об другую. Ничего не трогать! Ничего не видеть! Ну, постучитесь же наконец в дверь! Жуткая мысль — включить сейчас телевизор, слушать голоса и смотреть картинки… Я, подошёл к зеркалу и начал самому себе корчить рожи. Хотелось сунуть палец в рот и блевать до тех пор, пока от меня ничего не останется. Искромсать и изувечить! Я ходил взад-вперёд, туда и обратно. Или ещё того чище, раскрыть книгу, чтобы прочесть в ней какую-нибудь идиотскую фразу… Выглянуть в окно, чтобы ещё раз полюбоваться на все эти «Закусочная», «Мороженое», «Тексако»…[44] Спрячьте всё это, залейте цементом! Я лёг на кровать, сгрёб подушки и зарылся в них с головой. Вцепился зубами себе в запястье и сучил ногами.