Короткое письмо к долгому прощанию - Петер Хандке

Ужо выходя, я заметил на полу возле корыта низкие полуботинки с парусиновыми мысками, почти полностью вмявшимися вовнутрь. У нас про такие говорили: «Каши просят». Остроносые ботинки, по моде десятилетней давности… По двору бойни носятся ребятишки с воздушными шарами, помощник мясника поднял и подержал мальчонку над тушей забитой свиньи… Не оглядываясь, то и дело поскальзываясь на утоптанном снегу, я уходил по главной улице Эстакады, прочь, прочь.

Было так тихо, что я всё чаще останавливался, прислушиваясь. Неоновые вывески «Пиццерия» и «Бензин» застилает пар. Далеко за посёлком мерцает экран открытого кинотеатра для автомобилистов, на нём — только мелькание света и тени, звука совсем не слышно. Я зашёл в зал игральных автоматов, но мне тут же расхотелось играть. И всё же я переходил от автомата к автомату, рассеянно следя за бегом шариков. Я вдруг ясно понял, что любые виды игр теперь уже не для меня: просто невозможно представить, чтобы я ещё хоть раз подошёл к такому вот автомату, или перетасовал карты, или выбросил кости. Внезапно всё это для меня кончилось. Я устало опустился на табурет рядом с пьяным, тот спал, привалившись к стене, всё лицо в поту, рубаха нараспашку, в ямку над ключицей набегает пот и время от времени ручейком стекает вниз. Пьяный раскрыл глаза, часто-часто заморгал, пока зрачки не приспособились к свету… шкурки освежёванных зайцев… я вышел.

В мотеле я сразу прошёл в ванную вымыть руки. Взявшись за кран горячей воды, заметил, что он ещё тёплый. Значит, из него недавно текла вода?

Отступив на шаг назад, я осторожно повернул кран. Сперва он зашипел, потом выплюнул в раковину сгусток пузырящейся, кипящей жижи. Несколько капель брызнули мне на брюки и мгновенно проели маленькие дырочки с чёрным ободком. Прекрасно! Я кивнул словно в знак согласия. Я видел, что поцарапана нарезка обоих кранов, осторожно повернул кран холодной воды, отскочил и подождал, пока вся кислота не вытекла. Потом, моя руки, заметил, что со ста капов для питья сорвана целлофановая обёртка — это надо понимать как заботливое предложение выпить водички, чтобы успокоиться. Я уставился на эти стаканы: предметы из другого мира, с другой планеты.

На ночь я оставил дверь в мою комнату открытой. Один раз мне даже послышались шаги под окном. Но это был всего лишь мотылёк, заплутавшийся между оконным стеклом и занавеской. Впервые за долгое время я спал вообще без всяких снов.

Проснулся я сам не свой, ничего вокруг не узнавая. Потом спозаранку отправился на лесопильню, где работал брат. В воздухе по-прежнему висел смрад, талая вода под решётками сточных канав бурлила и чавкала. Ничего не узнавая и здесь, я брёл среди чужих домов словно среди чужих мыслей. Это было невыносимо, я снова пустился бегом. Как обычно подыскиваешь слово, точно так же я сейчас искал глазами какой-нибудь вид, который бы вернул мне прежнее ощущение реальности. Вот обугленные пни; вот склоны гор, местами, на вырубках, совсем облысевшие; вот выжженные урны. Потом, уже в поле, солома, она похрустывает под ногами на разогретых солнцем проталинах. Я по горло сыт умствованиями о собственной персоне; только я подумал об этом, как тут же представил себя чревовещателем и услышал, как мой живот вместо меня начал перечислять всё, о чём я сейчас не желал знать. Навстречу шла девочка с бутылкой молока — на удивление тощая; и тут же вместе с удивлением всё во мне встало на свои места.

Лесопильня находилась в ложбине, по которой протекает речка Клакэмас. Возле ревущей деревосушильной установки работала группа мужчин, они снимали кору с толстенной ели. Среди них я уже издали различил фигуру брата. Стоя на дереве, он просовывал ломик поглубже в щель между корой и стволом. Я остановился на пригорке и оттуда наблюдал за ним. Он был в перчатках и вязаной шапочке. Он наваливался на ломик, при этом нога, которой он упирался, то и дело скользила по голой древесине очищенного ствола. Второй рабочий тоже поддел кору ломиком и приналёг со своего конца — кора отвалилась длинным пластом. После этого они топорами стесали кору вместе с сучьями и побросали всё это в кучу.

Теперь Грегор отошёл в сторонку. Я решил, что он заметил меня, и шагнул навстречу. Он, однако, остановился возле кустика и осмотрелся, не поднимая головы. Под кустом ещё лежал снег. Он спустил штаны и присел на корточки. Испражнившись, он ещё некоторое время посидел. Потом встал, одним привычным движением натянул и кальсоны, и штаны и, отряхивая руки, направился обратно к стволу… Словно я приехал сюда специально для того, чтобы увидеть то, что видел… Я развернулся и побежал. И бежал до самого мотеля.

Там меня ждала весточка — наконец-то. На открытке с высоты птичьего полёта было запечатлено местечко Туин-Рокс на Тихоокеанском побережье, километрах в ста западнее Эстакады. Вдоль залива широкой дугой протянулось шоссе, две чёрные скалы торчат из моря, вода вокруг них пенится. Снято с большой высоты, но даже распределительные полосы на шоссе видны отчётливо. В одном месте, где шоссе полукругом расширяется в сторону моря, образуя то ли смотровую площадку, то ли просто подъезд к автобусной остановке, авторучкой нарисован кружок — с таким нажимом, что контур его отчётливо выдавился на открытке с обратной стороны. «Значит, она снова купила авторучку», — задумчиво сказал я администраторше мотеля, она в это время сортировала мелочь, которой я расплатился по счёту. Женщина подняла на меня глаза, потом принялась считать сначала. Она перебирала монетки одной рукой, другую, отставив в сторону, держала на весу — она только что покрасила ногти. На шее у неё между складками кожи я заметил длинный розоватый шрам, который сперва принял за оплывший слой макияжа. Мне не хотелось ещё раз сбивать её со счёта, и я не стал спрашивать, каким образом к ней попала открытка.

На последние деньги я еду в такси по автострадам штата Орегон. День сумрачный, в самый раз для дороги, светлеет только временами, когда принимается дождь. На коленях у меня фотоаппарат, вокруг со всех сторон то и дело открываются живописные виды, но мне не до снимков.

Иногда я задрёмываю; проснувшись, вижу долину реки на том месте, где только что вздымался суровый скалистый утёс; при следующем пробуждении дорогу сплошной чёрной стеной обступает хвойный лес, и, чтобы увидеть хоть клочок неба, я высовываюсь в окно.

— Закройте окно, кондиционер испортится, — требует водитель.

Просто сидеть с закрытыми глазами я не в состоянии: всё, что успел вобрать в себя последний взгляд, начинает стремительно лететь на меня, прямо дух захватывает. Я раскрываю глаза, и всё возвращается на свои места. Снова хлынул ливень, на стёкла ложится мутная пелена воды, и я, должно быть, опять проваливаюсь в сон, потому что в следующее мгновение стёкла уже сухие и чистые, слабо проглядывает солнце, и навстречу нам прямо на ветровое стекло ползёт огромная серая скалистая стена. Я выпрямляюсь, встряхиваюсь; степа опрокидывается, расстилаясь до самого горизонта, — это Тихий океан. Водитель настраивает радио, но в приёмнике только шипит и потрескивает. Несколько минут спустя мы останавливаемся в Туин-Роксе; на крыше единственной бензоколонки сидят чайки.

Ну что ж, с богом! «В этом посёлке не больше сотни жителей», — думаю я. Но уже и такие фразы больше не помогают. Я решаю бросить чемодан, но потом всё же тащу его с собой. Небо здесь очень светлое; когда солнце пробивается из-за облаков, никель на облицовке машин посверкивает. Один раз я останавливаюсь, не опуская чемодан на землю, и вижу в окне ребёнка, он наблюдает за мной и рассеянно повторяет выражение моего лица.

Двигаюсь дальше. Вокруг чиркают ласточки — так стремительно, что их не видно, только движение, точно промельк летучей мыши в сумерках.

Сиди на скамеечке,Жди прихода матушки;Как большой баран придёт,Со скамейки нас столкнёт;Мышь летучая примчится,Всех нас с полу подберёт.[47]

На окраине в стёклах домов отражается море. Не может быть: и здесь выжженные урны! Перед одним из домов вращается бело-голубой цилиндр: парикмахерская. Там только одна посетительница, глаза скрыты колпаком фена, парикмахерша на корточках покрывает лаком ногти на ногах. Она раздвинула пальцы, скрюченные, с мозолями на суставах, и по этим почти сросшимся пальцам я узнаю Юдит; ещё девчонкой она работала продавщицей и тогда испортила себе ноги. Теперь я замечаю возле стойки гардероба и её дорожную сумку коричневой замши, она полуоткрыта, наверно, Юдит доставала оттуда накидку, которая сейчас у неё на плечах. Накидка из парчи, и она мягко светится в лучах заходящего солнца. «Она, значит, поехала в Америку со своей накидкой для парикмахерской», — подумал я. Пока парикмахерша красила ей ногти, теперь уже на руках, я смотрел, как Юдит двумя пальцами одной ноги почёсывает большой палец другой. Сон: просыпаешься утром и выплёвываешь изо рта дождевого червя. Я не мог оторваться. Вдруг Юдит выпрямилась в кресле — она гневно встрепенулась, словно заранее что-то решив и предвкушая последствия. В непостижимых глубинах моей памяти отозвался хлопок пробки, вытащенной из бутылки зубами. Парикмахерша подняла глаза, ещё подслеповатые оттого, что она так низко склонялась к пальцам. Я быстро отскочил от окна.