Город - Олег Стрижак

— …Да!

— Здравствуй, милый, — сказал безмятежно я.

— Ты меня разбудил.

— Не тебя одного.

— Ты чего такой злой?

Я слегка удивился, мне думалось, я безмятежен и ласков.

— Наплевать… Мебель? Книги?

— А мебель какая? — спросил, с трудом просыпаясь, мой собеседник.

— В общем, дерьмо. Столик круглый, три ножки, ручная резьба, конец века, орех, бюро ореховое, резьба машинная, десятые годы, книжный шкаф довоенный, шесть полок, орех, испорченный красным лаком, одно стекло матовое, узор под модерн, другое отсутствует, люстра, бронза, начало века, шесть ламп, стекло под хрусталь, стол письменный, после войны, две тумбы, сукно в хорошем состоянии, остальное все наше, последние годы, Эрика сороковая средней изношенности, Рекорд триста десять.

— Рекорд подари своей тете. А книги?

— Книги хорошие. Мастера почти все, почти все Памятники, Мировой томов семьдесят, желтый Стендаль, Чехов синий, зеленый, Гоголь зеленый, Гоголь черный, Бунин красный и Бунин голубой, Пушкин — синий, коричневый, бежевый, Бальзак полный, зеленый Диккенс, Достоевский семнадцать, Достоевский предыдущий, почти все англоязычипки последних лет, макулатурные все, довоенная мировая классика, Лермонтов юбилейный черный, Лермонтов синий, Лермонтов красный, Даль два тома, Лев Николаевич разрозненный, Алексей Константинович, Блок в двух изданиях… ну и прочая ерунда, марксовские, вольфовские, солдатенковские издания, символисты, Белый четыре тома, Крестовский опять же четыре…

— Не валяй дурака! Куда ехать?

— …художников полки три.

— Какие?

— Бухарест, Будапешт, Париж, Франкфурт… всякие. Немного Брюссель, Рим…

— Адрес скажи!

— …Босх.

— румынский? — спросил он недоверчиво, — тонкий?

— Толстый. Аркадское издание. И такой же Дали.

— И ты не берешь Босха?

— Я здесь ничего не беру. Записывай адрес… Берешь машину, и чтобы к пяти часам все увез!

— Двенадцатый час!.. Где я машину возьму? Раньше ты мог позвонить?

— Ключ будет у дворничихи, зовут тетя Нюра.

— Нюра… — сказал он, записывая.

— Даешь ей за ключ десятку.

— Десятку…

— Не больше. Меня не будет. Цену дашь сам.

На том конце засопели. Но я знал, что мой собедник парень искренний и много не сбавит.

— Брать то, что в комнате. Что в коридоре — не брать. Ключ Нюре. Дать ей полста.

— Полста…

— Скажешь: аванс от меня за ремонт.

— За ремонт…

— Будет куча книг, которые ты не возьмешь, куча всяких картинок и груда бумаги. Скажешь Нюре: пусть все приберет и хранит. Объявятся добровольцы и поблагодарят.

— А что за бумаги?

— Дневники, переписка, любовные тайны, неизвестные миру дети… откуда я знаю? что я, буду копаться в этом дерьме? День на побелку, день клеить обои, день паркет циклевать, красить… Скажешь Нюре: через пять дней я привезу старушку, с которой меняюсь. Всё! Деньги жду от тебя через месяц.

— Ну, старик… — Такого подарка мой собеседник не ожидал и теперь мне серьезно прибавит.

— Будь здоров!

Я положил трубку. Никто больше в доме не плакал. Судя по шуму воды, моя гостья мылась.

— …Как вы можете?.. как вы можете? — сказала она, входя.

Вытиралась она кое-как, капли свежей воды дрожали ка шее возле ключиц, на голых ногах. Ноги были красивыми, с тонкою косточкой. Сколько же лет было ему?.. пятьдесят четыре?

— Вы здесь не жили! Вы запутали, обманули его, вас здесь не было! это мы с ним эту квартиру выменивали!.. («Вым-м-менивали» — так от обиды и злости выговаривалось у нее.)

— Вы хотели бы здесь остаться?

Она быстро и очень внимательно глянула на меня.

— Надеюсь, вы не намерены, — медленно проговорил я, — предложить мне себя в роли верной жены?

От бешенства она прикусила губу.

— Мне нужно одеться! Вы слышите? Мне нужно одеться!!

— С моей стороны было бы неприлично препятствовать вам.

Я равнодушно наблюдал, как она, заходясь от злости, собирает по-женски в охапку чулки, эластичный пояс с истершимися резинками, грязноватые трусики, лифчик, шерстяные бордовые панталоны, много штопанные в паху, мятую розовую сорочку, тонкий коричневый свитерок, серую замшевую юбку, рубашку на кнопках и с планочкой, бусы, браслет и темно-бордовый, крупно вязанный джемпер.

Одевшись на кухне, она возвратилась, села за столик, сняла на пол палехский черный поднос, установила небольшое круглое зеркало и из сумочки мятой и тонкой кожи вынула косметичку. На меня она не глядела, начав очень женскую древнюю игру в то, что меня больше в комнате нет. Суть игры заключалась в том, что я в комнате все-таки был, но каждый ее жест, угрюмый и чрезмерно независимый, назидательно сообщал мне, что меня числят в отсутствующих и моя, нерешенная еще, будущность зависит от меня самого, что кругом я виновен и пора мне искать примирения, хотя вовсе еще не известно, даруют ли мне его.

Признаться, столь бурно развивающаяся интимность в наших отношениях начинала меня утомлять.

Первым делом она смыла лак с ногтей, это давно пора было сделать, лак потрескался и кое-где облетел. Крупной наточкой, смоченной в ацетоне, она тщательно вычистила ногти, в комнате резко запахло ацетоном и лаком. Затем она в самую меру смочила несвежие волосы цветочным бальзамом, — то, что делают в парикмахерской для насыщенности и блеска легких волос, — и долго, придирчиво, недовольно разминала, массировала лицо, втирая в уставшую кожу дневной легкий крем. Тем временем пряди волос подсохли, отяжелели, расческой и щеткой она уверенно и сердито вычистила, вычесала волосы, добиваясь шелковистости, тяжести гладкой волны и досадуя искренне, что зеркало невелико, а подойти к большому зеркалу было невыгодно, так как существовала опасность случайно заметить меня. Более трудным оказалось устроить перед маленьким зеркалом прическу, но и с этим она совладала вполне. Разделив погустевшие, потяжелевшие волосы на прелестный, прямой пробор, она увела их назад, чуть прикрыв аккуратные чистые ушки, и скрепила волосы на затылке двумя простенькими заколками. Твердой маленькой щеточкой привела в надлежащий порядок брови и жесткой, упругой кисточкой стала накладывать голубые французские тени. Тени были наложены правильно, не броско, но и не робко. Гребеночкой размером в ноготь на длинной пластмассовой ручке она расчесала ресницы, глядя в зеркало то одним, то другим бессмысленным глазом. Тушью, взятой из бежевой и золотой французской коробочки (что, впрочем, вовсе не означало, что тушь изготовлена той же фирмой), тушью, взятой на черный, вертящийся в пальцах ершик, она стала красить ресницы. Окраска ресниц черной тушью занятие крайне сложное, и на десять минут я был искренне, прочно забыт; затем началось рисование глаз, дело не менее трудное и сопряженное с риском, правый глаз, а за ним и левый вырисовывались точными бережными движениями, бледные губы подобрались, дыхание притаилось, и рисуемый глаз смотрел в зеркало уже с неприкрытым испугом. Окрашенные ресницы были снова расчесаны мелкой гребеночкой, и надменность широкого жеста, каким пригласили пудру, показала, что я снова отсутствовал здесь. Пудра ложилась на внимательное и презрительное лицо при помощи широкой пружинящей кисточки, особенное внимание было уделено крыльям тонкого носа, выступам лобика, впадинкам под глазами. Ямочка на подбородке движением нижней губы была презрительно и задумчиво распрямлена, но уже не в такой сильной мере, как это было при массаже и втирании крема. Легким полетом кисточки она смахнула все лишнее, в третий раз расчесала ресницы гребеночкой, снова прошлась по лицу кисточкой с тонкой французской пудрой и с надменной уверенностью, держа кисточку на отлете, осмотрела в зеркале бледное, юное и загадочное лицо. Лицу не хватало движения, малой живинки, и на столике появился золоченый, с овальным донышком, патрончик с губной помадой. Сначала мне показалось, что помада излишне темна, но когда проявились губы, я мысленно извинился. Помада легла в общий тон. Нейтрального цвета юбка из серой и свежей замши, нейтрального цвета рубашка с темной строчкой и кадмиевыми пуговками помогали определиться темно-бордовому джемперу и надетому под рубашку коричневому свитерку. Высокий, тугой, очень тонкий воротник свитерка, облегавший высокую шею почти до мочек тонко вырезанных матовых ушек и монашески строгий, в соединении с бледным холодным лицом создавал недоступность, надменность, усталую гордость. Небрежно расстегнутый, продуманно раскинутый воротник модной рубашки ослаблял строгую холодность и вносил милую женственность, высокая шея и тонкие ломкие руки, схваченные в бледных запястьях манжетами свитерка, были сама нервность и хрупкость, мягкая теплая вязка джемпера на слабых узких плечах сообщала плечам и спине женственность и беззащитность. Помада легла точно в тон. Горьковатая, чистая складка губ с паутинкой зовущего блеска усиливала загадочность и вносила оттенок печали. Разминая задумчиво губы, вбирая их и выпячивая, она растерла помаду и кончиком ногтя мизинца аккуратно сняла все лишнее. Ноготь она почистила ваточкой, смоченной в ацетоне, строго и недоверчиво осмотрела себя в иллюминаторе зеркала. Чего-то еще не хватало, томительно пустовала обтянутая свитерком беззащитная ямочка между ключиц, и сюда свободно легли, обняв основание шеи, бусы неярких индийских красно-желто-коричневых камешков. Пустовала и холодно бледной была левая кисть, и на левом запястье щелкнул серебряный браслет с цветной красноватой отделкой, достойно уравновесив золото и рубин, что блестели на пальцах правой руки. Беспомощно обнаженные, в прозрачных чулочках и стоптанных тапочках ноги просили укрыть и украсить их. Она поднялась, откуда-то из-за шкафа вынула длинные, распахнутые, поблескивавшие сапоги. Села, презрительно отбросила тапок, высоко закинула ногу на ногу, показав поношенный краешек панталон, и, скривив от напряжения губку, натянула сапог, тоже темно-бордовый, высокий, доходивший до узкого продолговатого колена, — изящнейший женский сапог на высоком тонком каблуке, с узким носом, узким и высоким блестящим подъемом; застегнув, с. металлическим стрекотанием, тускло блеснувшую крупную молнию, еще презрительней сбросила второй тапок и натянула второй сапог. Сапоги придали ногам тонкость линии и окончательность формы, скрыв беспомощность вялой ступни, провислость чулка, поползшую нитку… Взяв изящный округлый флакончик духов, она неизвестно чему затуманенно улыбнулась, отвернула стеклянную матовую пробку и положила по тяжелой дурманной капельке за чистые ушки. Коробочки, тушь, духи и помада лежали на темном блестящем столике праздничной золотистой грудкой…