Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - Ефим Друц

За столом настало тяжелое молчание. Цыгане враз закурили: кто «Приму», кто «Беломор». Взял сигарету и Раджо. Но скомкал, растер ее в пальцах. Руки его дрожали, глаза пылали как угли. Артур встал рядом с бароном. Он не мог слышать этого, сердце рвалось.

— Он ром? — переспросил Вася.

— Ромом себя зовет, — сказал Раджо глухо.

— Ну, дальше что было?..

— А дальше то, что Кнут взял камушки на притырку, а Граф напоил его до отключки и подослал того рома увести камни. Меня же заставил выставить Ромке фигуру[89] крапленую. Мол, пусть гонит страшные бабки или гитару, а то блатные его поставят на счетчик… — Раджо вздохнул и поднял измученные глаза. — Граф облажался: Ромка к барону кинулся, а барон собрал крис. Дальше известно: мне — магэрдо. Граф не явился на крис, а Ромка вычислил вора и морду ему набил в ресторане при людях… Тот его в сквере и замочил. Анжела видела из окна. После она с ножом кидалась на Графа.

— Что же ты прикрываешь обоих, Раджо?

— Не был я никогда Иудой. Да уже ясно, кто что. Сами решайте. А мне так и так жить недолго. Пусть Дэвла меня растопчет, если я вру вам. Пусть душа моя и после смерти покоя нигде не находит. А вы не мучьте. Да я уже и не знаю, где тот цыган.

— Ладно, — ответил Вася, — отыщем. Но не надейся, мы не забудем, кто Ромку подставил под пули.

— Вы вот что, ромалэ, — сказал Раджо, — назначьте сколько хотите ловэ — не за Ромкину жизнь, а чтоб крест мой отяжелить. Я на табор буду работать, на всех цыган, пока жив.

— Это по-цыгански, — обронил барон.

Цыгане молчали.

— Сперва решим дело, с которым приехали, — сказал Вася. — Согласны, ромалэ?

Цыгане закивали.

Артур слушал, молчал. Сердце колотилось. Все надо было запомнить — лица людей, слова их, дым трубки барона, текущий в окно, и тополя скверика, и рычанье грузовика, завернувшего в переулок, и боль в глазах Раджо.

— Мы пойдем, — сказал Вася, встав, и все поднялись. — Извини, друг Артур, что мы тебе досаждаем своими делами.

— Приходите, чявалэ, — ответил Артур. — Мой дом — ваш дом.

Он проводил их. Остались барон и Раджо.

Раджо, показалось Артуру, посветлел лицом, как после исповеди. Барон же, напротив, сидел туча тучей.

— Чем он гордится!.. — сказал барон, и Артур понял, о ком идет речь. — Решил, что наши законы в городе не годятся. Это ошибка. Цыгане найдут его. Я думал, есть у меня второй сын. Выходит, нет никого.

— Эх, дадо, — махнул рукой Раджо, — с законом никто не считается. Вот мой закон. — Он вытащил и положил на стол пистолет.

— Убери! — прикрикнул барон. — Не игрушка. Здесь тебе не блатная малина!

Грянул очередной звонок, и Раджо сунул ТТ под куртку. Артур подумал: «Он с ним и спал».

Барон сказал:

— У тебя народу, как в корчме при дороге. Приходят, уходят…

— А это, дадо, думаю, Маштаков: он обещался прийти, рассказать свою родословную. Мне для работы.

— А! — только и сказал барон.

В самом деле явился Валера — голубоглазый, подвижный. Артур представил его:

— Певец и артист Маштаков…

— Ты, вижу, морэ, занят, — сказал Валера. — Дела у тебя…

— Садись, дорогой, по маленькой примем, и начинай свою сагу, если не раздумал. Всем интересно. А я запишу.

— Не возражаю, — сказал Маштаков. — Давайте, ромалэ, выпьем за жизнь и удачу, и чтоб душа у нас не болела.

— Загнул ты, — сказал барон. — Душа не болит у мертвых. А мы еще живы.

— Деды наши прожили не так, как мы, — сказал Маштаков. — Не сорили словами. Люди их уважали. Дед мой стоял на палатках возле деревни Струнино в Тульской губернии. Лошадками занимался. А кочевали недалеко, между конными рынками да от ярмарки к ярмарке. Принимали заказы. Слово в торговле было покрепче печати с орлом…

Маштаков говорил не спеша. Артур вставил в новую магнитолу кассету, барон покосился, а Раджо поднял большой палец — мол, вот это вещь. Пленка текла бесшумно, Артур отложил блокнот. Когда прервались, чтоб выпить по новой, он выключил технику. Валера продолжил — он снова включил. И Раджо отмяк, замечтавшись под говор артиста.

— Дед, Алексей Николаевич Маштак, это значит — еще молодой, необъезженный конь, взял в жены Марию Румянцеву, дочь священника-цыгана. Засватал ее по всем правилам, он дикости не признавал. А она была из оседлой семьи, и, в свою очередь, те кочевых не считали за людей. Уйдя из дома, Мария стала жить в таборе. Двенадцать детей родила, трое умерли. Мама моя, Вера Алексеевна, была второй по порядку. Время шло. Появились двое и у нее. Тут бабушка Мария устроила так, что дед ушел из кочевья. Она сделала умно. Поехала с дедом в Москву за покупками, а там пробилась на прием к Крупской. Красавицей, кстати, была, располагала к себе. Долго ли, коротко ли говорили, но по-людски: о жизни, о детях и о цыганах, которые хотят осесть в городе. Договорилась бабушка. И поначалу ушли из табора пять семей… Потом еще. Обосновались на Абельмановской. Женщины пошли работать на маслозавод, мужчины — по конному делу. Считалось — цыганская артель. А жили в бараках, выделенных по указанию Крупской… Дед бабушку очень любил. Но выдержанный был. Голос не повышал никогда. Ни на кого. Только раз приревновал бабку к заезжему цыгану и сорвался: грохнул по столу кулаком, угодил по стакану. Разбил его вдребезги и изуродовал себе руку. Но ни скандала, ни драки не было: выгнал того мужика — и все дело.

— Дэвлу чтили, — сказал барон.

— Дэвлу или Иисуса Христа, но чтили. Свэнто был дед. Святой человек. С Богом-то раньше наши говорили по-цыгански. И в церковь ходили, а иконы возили с собой в кочевье. Кхэнгэри[90] была для цыган вроде театра, не могли жить без пищи духовной. Это сейчас одни деньги в голове… Было, конечно, что некоторые поворовывали, но с гадже-ворами в сговор не вступали. Цыганский чер работал один.

— Об этом не суди, морэ; это ты знаешь из разговоров, — авторитетно заметил Раджо.

— Ладно, ромалэ, — сказал наконец Валера. — Спасибо вам за компанию, надо идти. Мне за город еще ехать.

— Я провожу, — сказал Артур.

Артур посадил Маштакова в вагон и вышел через вокзал на площадь. За ним выбежал цыганенок лет десяти и, обежав его спереди, закричал улыбаясь:

— Лачо бэвэль, морэ!

— Яв джиды[91], — ответил Артур, изумленный тем, что паренек так уверенно обратился к нему по-цыгански. — Откуда ты взялся?

— Здесь работаем!

Артур подумал, что чяворо послан старшими и сейчас будет клянчить деньги.

— Нет у меня ловэ, — сказал Артур.

— Нэ, я не поэтому, а увидел: ты — ром!

— Чудак, я гадже!

— Зачем говоришь? Ты — ром!

— Да нет же, я наром!

— Дадо! — закричал цыганенок. — Иди сюда, дадо.

Из-за угла показался плечистый улыбающийся цыган. Он шел спокойно, по-хозяйски. Издалека поздоровался и подозвал пацана. Сказал ему что-то тихо, тот бросился снова к Артуру, схватил за рукав:

— Пойдем, морэ, дадо зовет. Хочет выпить с тобой.

— Скажи: я не против. Иду.

Артур двинулся следом за ними, слушая звуки ночи, и повторял про себя пришедшие в голову строчки:

Что, душа, притворяться не можешь?В ложе жесткое душу не вложишь.Открывается старая рана:Лучше боль, чем столетья обмана!..

На пути Артура возник вдруг дядька, не стриженный, вероятно, от колыбели.

— Ты чего здесь? — спросил он.

Артур взял дядьку за отвороты пыльного пиджака и произнес:

— Отвали!

Идущие впереди обернулись.

— Не тронь, это — ром! — радостно прозвенел цыганенок.

— Ваш чудак, ромалэ? — спросил Артур.

— С нами, с нами…

Цыгане сгрудились у корзин и мешков. Кое-кто спал, уложив пожитки под голову.

Артур подошел.

— Ты не тот ли человек, — сказал старший с виду цыган, — что с табором на Урале ходил?

— Что хочешь узнать в Москве, морэ? Я помогу, если в силах.

— Тыро чячипэ[92]. Ковры нам надо купить. Знаешь где?

Артура развеселила идея заняться поставкой ковров в цыганские семьи.

— Я, ромалэ, не по этому делу. Гилы[93] сочиняю!

Артур присел на мешки. Цыган достал водку и аккуратно разлил по стаканам.

— Тэявэн бахталэн![94] — сказал цыган.

Артур пригубил.

— Прости меня, морэ, пить не могу, сердце болит…

— Как хочешь, — ответил цыган, — я понимаю. Скажи, у тебя цыгануха была? Ее отца, барона Петровича, ты знал?

— Знал, морэ.

— Скажи мне, а знал ты Мишу?

— Не скажу, что знал хорошо, мы с ним не ладили.

— Правда твоя, — сказал цыган. — Любил он твою цыгануху. Скрестились ваши дороги, да никому она не досталась. Строптивая была. Прости меня, морэ, прошло много лет, память тебя не терзает?