Тайный советник вождя - Владимир Успенский

Я хорошо знал особенности психики таких неуравновешенных людей, как Георгий Федорович Захаров. Их спасал развитый инстинкт самосохранения, обострявшийся при ощущении опасности, перераставший в этакую тщательно замаскированную трусость. Как я и ожидал, Захаров отреагировал отрицательно-бурно:

— Запрещаю уходить за Варшавское шоссе! — это он Белову.

А Павел Алексеевич ответил:

— Извиняюсь, но запретить вы не можете. У меня письменный приказ товарища Жукова, неоднократно подтвержденный: любой ценой пробиваться на Вязьму. Да и вы требуете этого. — Белов мог позволить себе поторжествовать над «пикировщиком». — Так что вы уж покомандуйте, пораспоряжайтесь тут, будьте любезны. Под вашим авторитетным руководством…

— Я обязан сегодня же выехать в штаб фронта и лично доложить товарищу Жукову.

Подобной рокировки следовало ожидать. Убоявшись даже временно пойти на такой риск, который был обычен для Белова, не чувствуя себя способным ориентироваться в невероятно сложной обстановке, Захаров воспользовался возможностью оказаться подальше от событий непредсказуемых. Отбыл, не дождавшись вечера: угроза подвергнуться нападению с воздуха показалась ему менее страшной, чем принятие на себя руководства. Но перед отъездом, злопамятный, все же спросил:

— Где этот… вчерашний майор?

— Далеко. За Варшавским шоссе, в немецком тылу, — ответил Белов.

— Сбежал, предатель! А я говорил, говорил… В трибунал его! Поймать и судить!

— Майор ушел в прорыв с дивизией Осликовского. Среди первых, — по-учительски объяснил Павел Алексеевич. — Майор со своими казаками добывает сведения, которые требуются для действий второго эшелона.

Белов, конечно, получил удовольствие, неторопливо рассказывая сердито сопевшему Захарову о начальнике разведки, находившемся теперь в полной недосягаемости для заезжего генерала. А я в тот вечер поднялся на крыльцо почты, что в центре села, смотрел, как эскадрон за эскадроном уходят в белесую снежную муть. Привычно покачивались в седлах кавалеристы в белых накидках поверх шинелей, а командиры — в бурках, свисавших до шпор. Видел, как буксуют колеса пулеметных тачанок, как артиллерийские расчеты толкают, помогая лошадям, свои пушки, и тревогой наполнялась душа. Это ведь здесь, на проселке наезженном, а как дальше, где сугробная целина?! И даже вздрогнул, услышав вдруг высокий озорной голос:

Эх, конь вороной,Белые копыта…

О, Господи! Я-то пожилой, кроме дочери да экономки никому не нужный, скоро вернусь в Москву, в квартиру, но увы — кто из этих молодых, прекрасных, налитых силой людей возвратится в свои дома, к своим родным и любимым? Один из десяти? Один из ста?.. Какие же это были люди, уходившие в бездорожье, в мороз, в пургу, в неизвестность — навстречу смерти! Без громких слов — за Великое наше государство. И самое мое большое счастье, что я был вместе с ними, воедино с такими, как они, от генералов до рядовых — всегда: на первой мировой, на гражданской, в годы Отечественной войны. С ними, а не с теми перевертышами, для которых собственное благополучие, собственные судьбенки дороже единой и неделимой нашей Державы.

Вернувшись в столицу, я более двух часов рассказывал Иосифу Виссарионовичу о своей поездке. Два часа — это солидный срок для Верховного Главнокомандующего, для высшего руководителя воюющей страны. И все же наша беседа продолжалась столь долго. Тут вот что: нельзя понять Иосифа Виссарионовича, не учитывая тех черт его характера, которые все резче и сильнее проявлялись у него к старости. Смолоду он не был общительным, и, естественно, с возрастом общительности не прибавилось. Влияли на него некоторые физические недостатки, для посторонних не имевшие значения, а для Сталина, для его самолюбия — да. Низкий рост, узковатый лоб, рябинки на желтоватом лице, малоподвижная рука — он не любил демонстрировать все это, особенно, когда бывал в дурном настроении.

Еще одна важная особенность: чем дальше, тем больше Иосиф Виссарионович считал себя русским, выразителем чаяний и интересов народов России, а внешность-то была не очень соответствующая, да еще акцент, с которым Иосиф Виссарионович не мог справиться и который в представлении Сталина как-то отдалял его от русских людей. Хоть и говаривал я ему, что в стране нашей множество языков, оттенков, акцентов, наречий, что произношение хотя бы архангельских северян значительно отличается от произношения рязанских жителей, что он излагает свои мысли грамотнее, гибче, интереснее многих.

Действовали мои увещевания, но не каждый раз. Иосиф Виссарионович не всегда мог побороть скованность, общаясь с людьми новыми, незнакомыми, опасался, может быть, что при непосредственных контактах развеется окружавший его ореол необычности. Предпочитал выступать со сцены, с трибуны, создававшей определенную дистанцию. При всем том он прекрасно понимал, что успешно руководить государством можно и нужно, основываясь не только на идеях, на официальных сведениях, но и на знании людей, их быта, их забот, их настроений, учитывая интересы разных слоев общества. Но сам-то Сталин с этими слоями не общался, и вот я был для него одним из посредников, через которых он получал живую житейскую информацию. Иногда самую обычную, заурядную информацию с мелкими подробностями, которыми он не пренебрегал.

Расспрашивал меня о случае с капитаном-сапером в растоптанных валенках, о разбитых на дороге обозах, о плясуне-кавалеристе возле костра, о майоре Кононенко. Даже о том, чем кормили меня в штабе Белова, как питается сам Белов, окружающие его люди. Ну, и о многом другом. То есть, не устраивая встреч с населением, с воинами (а такие встречи заранее организуются и носят показушно-пропагандистский характер), Сталин имел реальное представление о происходящем, о быте, о настроениях.

Я вернулся из поездки к Белову позже генерала Захарова, уже после того, как Жуков соответствующим образом доложил Верховному и в какой-то мере настроил его отнюдь не в пользу кавалериста. Разговор для меня был не из легких, тем более что от результатов беседы напрямую зависело будущее некоторых товарищей. С одной стороны, Захарова, с другой — Белова, Щелаковского, Кононенко. Зная пристрастие Сталина к точным сведениям, захватил с собой документы. Когда Иосиф Виссарионович привел довод Жукова, что Белову, дескать, помогли всей авиацией Западного фронта, я уточнил, что эта помощь продолжалась всего два световых дня, а все остальное время и по сю пору немцы хозяйничают в воздухе. А когда Сталин, начиная раздражаться, заявил о том, что Белову передана сильная, полностью укомплектованная танковая бригада, я сказал, что у Белова нет ни одного танка.

— Но приказ был…

— Приказ был, соответствующие распоряжения отданы, а танков нет.

— Где же они?

Я положил на стол перед Сталиным две машинописных странички. Он привычным движением руки взял карандаш, начал читать. К месту скажу: знакомство с первичными документами — еще одна сильная сторона Сталина. Много довелось мне повидать военных деятелей самого высокого ранга, и смею утверждать, что практически никто из военных министров, наркомов обороны и им подобных не «опускался» до чтения переписки полкового, дивизионного или корпусного масштаба. В лучшем случае выслушивали краткое сообщение со ссылкой на документ. А вот Верховный Главнокомандующий русской армией генерал Брусилов читал. И Верховный Главнокомандующий Сталин читал тоже, получая с помощью этих, порой коряво, торопливо составленных бумаг правдивое представление о действительности. Ощущал он такую потребность и находил время, как и для выборочного чтения поступавших на его имя писем, доносивших реальное дыхание жизни из разных уголков страны.

У меня сохранилась копия тех страничек, которые положил я на стол Сталина:

Прокуратура Союза ССР

Военная прокуратура 1-го Гвардейского кав. корпуса

14 января 1942 года

ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ ЗАПАДНОГО ФРОНТА ДИВВОЕНЮРИСТУ тов. РУМЯНЦЕВУ

Копия: КОМАНДИРУ 1-го ГВАРДЕЙСКОГО КАВ. КОРПУСА Генерал-лейтенанту т. БЕЛОВУ

Военная прокуратура 1-го Гвардейского кав. корпуса произвела проверку причин отставаний танков, полученных 2-й Гвардейской танковой бригадой на станции Тула 25 декабря 1941 года. Этой проверкой установлено, что командир 2-й Гвардейской танковой бригады подполковник Кириченко не только проявил преступную халатность к этому столь важному вопросу, но даже не выполнил приказания командира 1-го Гвардейского кав. корпуса генерал-лейтенанта т. Белова от 22.12.1941 года по вопросу о приеме этих танков.

22 декабря генерал-лейтенант т. Белов в письменной форме сообщил командиру 2-й Гвардейской танковой бригады подполковнику Кириченко о том, что на станцию Тула прибыло около 50 танков для пополнения 2-й Гвардейской танковой бригады. В этом же сообщении говорилось, что танки прибыли только с экипажами, в отсутствии командного и политического состава и средств технической помощи, в связи с чем подполковнику Кириченко было приказано, чтобы за получением танков было послано необходимое количество командно-политического и технического состава, средства технической помощи и бензовозы.