Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

и приезжал чаще прежнего. С этого времени он привык ездить каждый день утром и вечером. Однажды он сказал мне:

— Вы знали госпожу Шеврез, когда она была еще девицею Нарбонн; почему не сблизитесь вы? Я уверен, что вы обе нашли бы в этом много приятного.

Я возразила, что никогда не состояла в тесной связи с госпожою Шеврез; а теперь, когда она объявляет такую решительную оппозицию, некстати было бы возобновлять связь, хоть это и могло стать для меня приятным.

— Но она придворная дама, — заметил он мне.

— Именно потому, что она придворная дама, — возразила я.

— Боже мой! Неужели вы почитаете необходимым для императорского этикета, чтобы придворные дамы исполняли волю его величества, даже когда он скажет им: поцелуйте меня? Разве сами вы не поступали иначе?

Я расхохоталась:

— Да, конечно, но здесь дело не в том.

— Извините, что возражаю, госпожа губернаторша, но Эрмезинда вовсе не думает составлять заговора против императора[181] и только удивляется ему издали, как многие другие, потому что, когда ваш лев зевает и протягивает свои лапы, я всегда боюсь попасть под удар его когтей. Нет, позвольте уговорить вас: поезжайте к госпоже Люинь.

Я сама желала этого, потому что госпожа Шеврез и я точно имели отношения дружеские, и с нею осталась в тесной связи одна из самых милых мне особ, девица Казо. Через несколько дней я чрезвычайно удивилась, получив приглашение на бал к госпоже Люинь; Жюно тоже получил приглашение.

— Ты поедешь? — спросил меня он.

— Без всякого сомнения, если тебе это не неприятно.

Он отвечал мне утвердительно. Я еще носила траур по моей свекрови и потому заказала наряд весь белый и без серебра. Хотела надеть только бриллианты, а платье предполагалось самое простое. Госпожа Жермон, которая оставалась лучшей швеей в Париже, сшила мне креповое платье на белом атласном чехле. (Описываю эти подробности, как нахожу их в своих Записках.)

Я уже упоминала, что тогда была искренним моим другом госпожа Зайончек. Она тоже получила приглашение на бал к госпоже Люинь, и я предложила ей ехать вместе. Она согласилась. Я назначила съехаться в половине одиннадцатого у меня. Госпожа Зайончек исполнила это в точности и нашла меня причесанной, обутой, но недовольной, потому что мне еще не привезли платья, и я расхаживала по комнате, дожидаясь его.

Кто не знает скуки ожидания? Но она бывает особенно ужасна, когда перед вами муж, совершенно одетый, готовый к отъезду и поглядывающий на вас с насмешливым видом. Госпожа Зайончек нашла меня в этом состоянии, за которым тотчас следуют слезы.

— Ради Бога, не заплачьте! — сказала она мне. — Я хочу, чтобы они видели вас хорошенькой.

Но когда она узнала, о чем я печалюсь, то засмеялась и стала издеваться еще больше Жюно.

— Право, — сказал император, прервав в этом месте мой рассказ (я пересказывала ему всю историю, по настоятельной просьбе Жюно), — я бы смеялся над вами не меньше! Почему вам хотелось непременно ехать в этом платье? Вот женщины! Ведь в вашем гардеробе висело не меньше ста таких же платьев, уже готовых, потому что все знают, что из всего двора моего вы больше всех тратите на наряды.

— Но, государь, у меня не было совершенно белого платья. А я имею честь сказать вашему величеству, что на него нельзя было приколоть ни одного цветка даже с зеленым листиком!

— А для чего это? Вы же ехали не на первое причастие.

— Я еще носила траур по моей свекрови, государь, не хотела нарушать его и не хотела также напоминать об этом Жюно; иначе насмешливость его и даже веселость тотчас сменились бы совсем иным чувством. Ваше величество знает, как он любил свою мать.

Император глядел на меня несколько секунд, не говоря ничего, потом кивнул головой с видом удивительно добрым и значительным и промолвил:

— Это очень хорошо. Ну, что же дальше?

— Да, государь, я продолжала расхаживать в белых атласных башмаках…

— А, а! Верно, вы любите эту обувь. Счастье, что у вас не было сабли в тот вечер, а, госпожа Лоретта? — И он начал смеяться своим глухим смехом, похожим на смех чревовещателей; это иногда случалось, когда он бывал в самом добром расположении. — Ну, — продолжал он, — белые башмачки… Рассказывайте мне все!

— Да, государь, они были на моих ногах. Я расхаживала в батистовой юбочке, с гирляндою бриллиантовых колосьев и белых фиалок на голове. В это время Жюно, который только внешне казался терпеливым, а внутренне уже сходил с ума, начал насвистывать какую-то мелодию. Но время шло, и на часах пробило еще полчаса. То есть стало уже одиннадцать. Погода была ужасная. Дождь лил ливмя и стучал в окна моей комнаты. Жюно зевнул, потянулся и сказал, что хочет отправиться спать.

— Лучше вам отправиться к госпоже Люинь, — сказала ему госпожа Зайончек. — Вы скажете, что госпожа Жюно сейчас будет и что ей сделалось немного дурно.

— Нет, нет, — отвечал Жюно. — Это можно рассказывать только в дружеском доме. А не у госпожи Люинь, с которой я почти незнаком. Если Лора согласится со мной, то мы не поедем вовсе.

Пока он говорил, мы услышали в передних комнатах поспешные шаги: это была швея госпожи Жермон, которую мой камердинер привез в фиакре.

Я была очень сердита, но, как только увидела сверток в зеленой тафте, перестала браниться. Я сбросила с себя шаль, подбежала к трюмо и потребовала, чтобы на меня тотчас надели платье.

Это было сделано в одну минуту. Когда я была совершенно готова, и мое ожерелье, браслеты, серьги — все на меня надели, я сказала Жюно с торжествующим видом:

— Надеюсь, ты теперь не захочешь идти спать: через десять минут мы будем уже в доме госпожи Люинь.

— Брр! Altro, figlia mia![182] Можно ли быть в чем-нибудь уверенным с женщинами? Прощай, Лора, я иду спать.

Это совершенно изумило меня, и я глядела на него с таким видом, что он захохотал. Потом принял серьезный вид, взял меня за руки и повернул, говоря, чтобы я поглядела на себя в зеркало: я тотчас увидела сбоку у плеча огромное зеленое пятно величиной в две ладони.

Если это будут читать мужчины, они не поймут всей глубины моего горя. Да, моего горя… Надобно быть женщиной, и еще молодой женщиной, чтобы понять, какое действие произвело на меня это проклятое пятно. Оно было таково, что я не имела сил даже рассердиться и со спокойным видом спросила у мадемуазель Августины, откуда оно. Она представила мне причину довольно основательную: