Греховные радости - Пенни Винченци

— А ты что думаешь, как мы должны поступить? — Вид у Кендрика был очень серьезный.

— Ой, да не знаю я, — ответила она, слишком расстроенная и сердитая, чтобы заниматься в тот момент какими-то уловками, — но ведь это мы должны решать, а не они. Разве не так?

Теперь она плакала уже по-настоящему, и голос у нее стал резкий, почти искаженный от гнева.

— Да, так, — согласился Кендрик, — решать это должны только мы сами. — Он протянул руку и прикоснулся к ее щеке. — А ты очень мужественно держалась все это время. Очень мужественно. По-моему, ты замечательный человек.

Георгина удивленно посмотрела на него.

— А по-моему, ты считал меня самонадеянной. Жестокой. Порочной.

— Я так и считаю, — улыбнулся он. — Но мне кажется, что ты еще и удивительная. Давай пройдемся вдоль озера.

— Все решат, что ты делаешь мне предложение. — Она тоже улыбнулась сквозь слезы.

— Пусть думают, что им угодно. А мне просто хочется, чтобы ты успокоилась. Пойдем.

Он взял ее за руку, и некоторое время они шли рядом молча. Георгина действительно перестала плакать и успокоилась, а та минимальная близость, которая между ними возникла, как ни странно, смягчила и облегчила ее физическое влечение к Кендрику.

— Ну, так что же ты думаешь? — спросил он ее немного погодя.

— О чем? — удивилась она.

— Ну, о том, жениться нам или нет. О предложении моей мамы, чтобы мы жили здесь и чтобы я стал чем-то вроде сонаследника Хартеста.

Она осторожно посмотрела на него:

— Я… я не знаю.

— А мне это предложение понравилось. — Он подмигнул ей. — Неплохое. Ты же ведь знаешь, как я люблю Хартест. Конечно, это чепуха, и мы оба понимаем, что это чепуха. Но и представить себе невозможно, что мама могла бы натворить, если бы только узнала. О Максе. А если Фредди узнает… О боже!

— Да, — ответила Георгина. — И представить невозможно.

«Как удачно, — подумала она, — что Кендрик такой хороший человек. А то ведь он мог бы, вполне мог бы воспользоваться тем, что знал».

Спать Георгина легла рано: в тот день она ужасно устала. Но где-то около часа ночи услышала, что плачет Джордж; она с трудом поднялась с постели.

Малыш капризничал; похоже, он опять простудился. Она попробовала покормить его, но он не успокаивался; по-видимому, не был голоден. Увидев, что он совершенно мокрый, она переодела его, облачила во все сухое и чистое и тут обратила внимание, что простынка в его кроватке тоже мокрая. В сушильном шкафу, стоявшем здесь же, в детской, чистой простыни не было; вот черт! Георгина вспомнила, что несколько простынь висели и сохли в прачечной комнате, рядом с кухней, и, накинув себе на плечи одно из детских одеял, взяла Джорджа на руки и спустилась вниз.

Она уже возвращалась назад, была на площадке второго этажа и как раз подумала о том, каким тяжелым становится Джордж, как нелегко теперь его таскать вниз и вверх по лестнице, когда услышала, как открылась дверь. Это был Кендрик, лицо его выражало беспокойство.

— Что-нибудь случилось? — спросил он. — С Джорджем все в порядке? — Малыш теперь сделался предметом его чрезвычайных забот и волнений.

— Все в порядке, — ответила Георгина. — Просто он был мокрый, и мне пришлось спускаться вниз за простыней. Теперь вот несу его назад в кроватку.

— Я поднимусь с тобой. Если можно.

— Конечно, можно. Понеси его, а то он очень тяжелый.

Поднялись наверх, Георгина перестелила кроватку и уложила Джорджа; он довольно улыбнулся и почти сразу же снова заснул. Они постояли рядом с кроваткой, она с одной стороны, он с другой, с удовольствием глядя на ребенка и тоже улыбаясь.

— Отличный он малыш, — проговорил Кендрик. — Здорово ты постаралась, Георгина.

— Мы постарались, — улыбнулась в ответ Георгина и вдруг заметила, что одеяло уже упало у нее с плеч, ночная рубашка распахнулась, груди торчат наружу, а Кендрик смотрит на них так, словно видит впервые в жизни. Она не шевельнулась, и он тоже; но потом он очень медленно протянул руку, мягко дотронулся до одной из грудей, ласково провел по ней кончиками пальцев и стал ласкать ее, постепенно приближаясь к соску, и вот уже его пальцы принялись нежно массировать сосок.

— Осторожно, — шутливо предупредила она и рассмеялась, несмотря на то что всю ее охватило возбуждение и невероятная, нестерпимая радость. — А то тебя может молоком облить, и сильно.

— Мне нравится, — улыбнулся Кендрик, — очень нравится, что ты сама его кормишь. И нравится смотреть, как ты это делаешь. Я в это время чувствую… не знаю… какое-то умиротворение.

Он подошел к ней, взял ее за руку, потом нагнулся и нежно поцеловал прямо в губы.

— Какие-то у нас странные и глупые взаимоотношения, — тихо проговорил он, отступая назад. — Были когда-то любовниками, теперь вот стали родителями такого прекрасного малыша, а сами не подходим друг к другу.

Георгина молчала; ей не хватало храбрости что-нибудь сказать. Она просто стояла и неотрывно смотрела на него.

— А они сильно изменились, твои груди, — сказал Кендрик, — раньше были такими маленькими, просто крошечными. Ты даже переживала из-за этого, помнишь?

— Конечно, помню. Но теперь они трудятся вовсю, и у них хорошо получается.

— И верно. — Кендрик снова дотронулся до одной из грудей, а потом стал ласково поглаживать, слегка массируя пальцем. Георгина не могла больше спокойно это выдерживать и негромко застонала.

Кендрик отдернул руку и встревоженно посмотрел на нее:

— Я что, больно тебе сделал? Они болят?

Она молча покачала головой, все еще боясь произнести хоть слово, взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала и снова положила себе на грудь. Она вся была сейчас в его власти, все ее тело — она чувствовала это — хотело сейчас только его. Кендрик посмотрел на нее удивленно, встревоженно и недоумевающе, потом наклонился и еще раз поцеловал ее, на этот раз уже крепче; его язык поискал встречи с ее, словно спрашивая о чем-то, а рука, погладив и поласкав ее грудь, медленно, удивительно медленно, нежно и ласково двинулась вниз, к животу.

— Подумать только, — почти прошептал он, — этот ребенок был у тебя здесь. — Он вдруг опустился перед ней на колени и принялся целовать ее живот; ладони его легли ей на ягодицы и стали нежно гладить их.

Георгина чуть не потеряла сознание от ожидания, от острых и сильных, похожих на спазмы приступов желания; она посмотрела вниз на Кендрика и опустила руки ему на голову, изо всех сил заставляя себя не шевелиться, стоять неподвижно. Почувствовала, как язык Кендрика коснулся ее, стал нащупывать дорогу, отыскивая в волосах ее клитор; она по-прежнему стояла, стараясь не издать ни звука, а внутри ее все дрожало и как будто рвалось наружу. Георгина откинула голову назад, закусила губу, руки ее беспорядочно трепали его волосы; она ощутила, как в ней нарастал оргазм, как он приближался, быстро, резко, легко, необыкновенно легко. Его язык задвигался энергичнее, дыхание стало чаще и тяжелее — он плотно прижал ее к себе, — все ее тело было в напряжении и каком-то смятении, оно целиком сосредоточилось на том странном, необузданном и быстро нараставшем ощущении, которое он вызвал в ней. Она почувствовала, как ее всю затрясло: ноги ослабели, тело охватил жар, жар и лихорадка. Кендрик на мгновение оторвался от нее, улыбнулся, руки его снова взлетели вверх, подержали ее груди, ласково погладили их, потом так же быстро опустились вниз, и его язык опять принялся дразнить ее, то поглаживая, то слегка нажимая, пока она наконец не вскрикнула от радости и удовольствия, идущих откуда-то из самой глубины и настолько сильных, что они казались почти что болью.