Греховные радости - Пенни Винченци

— Здравствуй, Георгина, — произнес он.

— Здравствуй, Кендрик. Как ты?

— Устал. И жарко. Спасибо. Где ребенок? — Он явно давал понять, что не склонен заниматься пустыми разговорами и хочет переходить прямо к делу.

— Он… с Няней. Я подумала, что, если он будет у меня на руках, это получится… — она неуверенно улыбнулась ему, — слишком уж сентиментально. Я могу проводить тебя наверх или иди сам, один, сейчас или потом, как тебе удобнее.

— Оказывается, и мне тоже позволено что-то решать, — заметил Кендрик. — Да, мне бы хотелось его увидеть. Если можно, то прямо сейчас.

— Конечно, можно. Мне пойти с тобой?

— Как хочешь, — пожал он плечами.

А он располнел, подумала Георгина, выглядит старше и вообще как-то изменился. Стал более уверенным в себе, уже скорее мужчина, а не мальчик. Хотя ему ведь двадцать три. Им обоим по двадцать три. Уже не дети. Взрослые люди. Родители.

Они поднялись наверх. Кендрик шел сзади молча. Вид у него был очень мрачный. Георгина вдруг поняла, что Кендрик переживает сейчас страх, свойственный всем родителям: ожидание самой первой встречи со своим ребенком. Для Кендрика Джорджу только сейчас предстояло появиться на свет.

Они поднялись на второй этаж и остановились на площадке у лестницы, напротив двери в детскую; сердце у Георгины билось учащенно и сильно. Из комнаты до них донесся голос Няни:

— Ну-ка, Джордж, давай Няня вымоет тебе животик.

Георгина взглянула на Кендрика и увидела, как у того стало вдруг меняться лицо: в этот самый момент, буквально у нее на глазах, произошло маленькое чудо. Для Кендрика эта донесшаяся из-за двери фраза вдруг превратила Джорджа из чего-то абстрактного в живое существо. Теперь это был уже не просто некий ребенок, что-то такое, что от него спрятали, скрыли, тогда как он должен был об этом знать. Теперь это был человек, настоящий живой человек, со своим животиком и со своей силой воли, достаточной для того, чтобы каким-то образом мешать Няне вымыть этот самый животик. Георгина медленно протянула руку, толкнула дверь, та распахнулась, и они заглянули в комнату.

Няня стояла на коленях на полу, на старом, уже истрепавшемся пробковом коврике, наклонившись над детской ванночкой; а в ванночке, спиной к ним, сидел их сын. У него была упитанная, слегка округлая спинка; попочка была очень маленькая, с крупными ямочками на каждой ягодице. Темные мокрые волосики мягко курчавились на тоненькой нежной шейке; головка у него была опущена вниз, он смотрел на что-то в воде, целиком и полностью сосредоточившись на том, что там разглядывал. Няня подняла голову, кивнула им и снова переключила все свое внимание на ребенка; Кендрик вошел в комнату, Джордж услышал его и обернулся. Он посмотрел вверх, личико его выражало предельное любопытство: это что такое, новое и незнакомое, вторглось вдруг в его мир? Личико было умное и задумчивое, с широкими бровями, курносым носиком, с большими голубыми глазами и очень аккуратным и серьезным ротиком. То, что он пытался поймать в ванне, оказалось желтым пластмассовым утенком; Кендрик посмотрел на этого утенка, и выражение его лица снова изменилось, еще больше смягчившись. Георгина, наблюдавшая за ним, почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она вертела этого утенка в руках, сидя на краю ванны, во время разговора с Кендриком в тот самый день, когда он ушел от нее. В тот день, когда был зачат Джордж.

Малыш поднял глазенки на отца и принялся внимательно изучать его; Кендрик улыбнулся ему, робко и неуверенно; Джордж еще секунду-другую продолжал смотреть так же серьезно, а потом вдруг мордашка его медленно и почти осторожно, как если бы он делал это в высшей степени сознательно, тоже расплылась в улыбке — широкой, беззубой, радостной — и приняла бесконечно веселое выражение. Кендрик стоял и смотрел на малыша, и Георгина, тоже вдруг увидев сына как бы впервые и со стороны, подумала о том же, о чем и тогда, когда он только родился: она понимала теперь, что имеют в виду, когда говорят о родительской любви к детям, о том, какая это всепоглощающая любовь, сколь она сильна, как заставляет она защищать своего ребенка, как превращает беззаботных людей в заботливых родителей, слабых — в сильных, трусливых — в отважных, как делает эгоистичных самоотверженными и бескорыстными; и Георгина видела, что к Кендрику тоже приходит сейчас это понимание.

— Просто не понимаю, как ты могла это сделать, Георгина, просто не понимаю, — сказал он ей потом.

— Ну, — возразила она, — у меня не было особого выбора. В то время.

— Конечно, не было выбора. И решать ничего не надо было. Твой ребенок, тебе и поступать так, как ты считаешь лучше всего. Так, да?

— Не знаю. Может быть, да. А может, нет. Я не знаю, Кендрик. Я пыталась сказать тебе. Тогда… на похоронах. Но я… не смогла.

— И больше уже не попыталась. Ты ведь даже не попыталась. Просто решила лишить меня отцовства, лишить самого близкого, что только может быть у человека. И все сама, одна. Просто взяла и решила.

— Да, — ответила она, — да, но я должна была тогда так решить.

— А твои домашние что тебе на этот счет говорили? Шарлотта, Макс, Энджи, твой отец… вы что, все вместе решили, что это ребенок Кейтерхэмов и нечего мне тут путаться, да? Это жестоко, Георгина. Жестоко и возмутительно. Мне даже не верится, что ты могла так поступить.

— Кендрик, все было совсем не так. И кстати, все они убеждали меня, что я должна тебе сказать. Но ты… тогда, на похоронах, мне показалось, что ты больше не хочешь иметь со мной ничего общего. Я подумала, что, если скажу тебе, это будет похоже на игру на чувствах, на шантаж…

— Перестань, бога ради. Неужели же подобные соображения важнее? В мире появилось новое живое существо, частичка меня самого, ему уже сколько… полгода, а я ничего не знаю о его существовании. — Кендрик глядел на нее холодно и сердито. — Если мне и нужны были доказательства, что я не должен на тебе жениться, ты сама предоставила их больше чем достаточно. Я никогда не смогу жить с человеком, который столь самонадеян и неискренен.

— Знаешь, Кендрик, — отозвалась Георгина, испытывая почти непереносимую душевную боль, — не хочу я всего этого больше слушать. Я сделала так, как считала тогда необходимым. Извини.

— Мама считает, что мы должны пожениться, — сказал он.

— У меня такое впечатление, что ты с ней не вполне согласен.

— Георгина, я… я стараюсь быть сейчас максимально честным, поэтому не начинай сразу реветь.

— Я и стараюсь. Я теперь не так легко бросаюсь в слезы, как раньше.

— Вот и хорошо. Послушай…

— Кендрик, ты не обязан ничего говорить, если не хочешь. Ты еще только что приехал. Впереди масса времени, некуда торопиться.