Кровавый век - Мирослав Попович

Везде есть свои миры – свои пустыни, свои посевы и сады, свои восточные города с их базарами и мечетями, старинными узенькими улицами и новейшими кварталами; старый и новый урбанистический мир, удельный вес которого в культуре и экономике преобладает и население которого очень быстро растет. Есть, соответственно, и культуры – кочевников, феллахов, городская культура. (В Марокко даже говор местного магрибинского диалекта делится на бедуинский, феллахский и городской.)

Торговая улица в Эль-Кувейте

Можно рассматривать пустыню, село и город как составляющие арабской культуры. Но не менее, а весомее остаются на арабском Востоке этнорелигиозные составляющие каждой из «наций-государств».

Характеризовать отдельные социокультурные и этнорелигиозные составляющие каждого арабского государства легче, чем его общество-сообщество как целостность. Создается впечатление, что регионы и державы арабского мира отличаются скорее не этнокультурными чертами, а разными комбинациями одних и тех же или очень близких элементов – социокультурных миров и этнорелигиозных групп.

С этой точки зрения самым ярким примером арабской «нации-государства» являлся Ливан перед теми войнами, которые до основания разрушили этот уютный островок ближневосточной цивилизации. В Ливане принадлежность к этнорелигиозным группам для каждого гражданина формально не фиксировалась, то есть юридически он не был «приписан» к определенному религиозному обществу, как когда-то райя в Османский империи. Но было известно, что реально население разделено на такие общества и государственная структура строилась в соответствии с этим делением: президент должен был быть христианином-униатом (маронитом), премьер – мусульманином-суннитом, парламент избирался из представителей религиозных и национальных сообществ. Марониты (преимущественно крестьяне горных областей), православные и греко-католики (мелькиты), армяне-католики и армяне-григориане, остатки давнего местного населения – сиро-католики и сиро-православные, шииты-имамиты, шииты-нусайриты, друзы южных гор, сунниты Триполи и севера, халдеи – все они были как бы живой историей. Вся история Леванта будто отложилась пластами в разных обществах, каждая из которых представляла определенные этапы и силы истории, и стабильность общества достигалась уравновешиванием их влияний и интересов. Нигде не было такой пестрой и разнообразной этнорелигиозной структуры, как в Ливане, но ее элементы найдем во всей исторической Сирии и во всем арабском мире (разве что Египет демонстрирует удивительную этнорелигиозную однородность состава населения, за исключением все уменьшающейся численности коптов).

Такая система, в сущности, была развитием той «культурно-национальной автономии», которая в виде самоуправляющихся «покровительствуемых обществ» «народов Книги» существовала в Османский империи и в конечном итоге выродилась в турецкий апартеид. В арабских странах она сохранялась и была эквивалентом гражданского общества, – только вместо представительства социальных групп имеем представительство групп культурно-национальных.

С точки зрения общества как целого подобная мозаичная система нестабильна, поскольку не обеспечивает солидарности населения в рамках «нации-государства». Не только греки или армяне будут чувствовать себя ближе к своим «большим отчизнам», чем к государству обитания, но и шииты или члены суфийских братств будут считать себя между своими прежде всего в собственных религиозных обществах, а затем уже – в зависимости от обстоятельств – в якобы своем «нации-государстве». Стабильность держится на компромиссе, который может оказаться шатким. «Нации-государства» арабского мира являются мозаичными формированиями, лишь в лучшем, удачном случае они добиваются из этих отдельных элементов какого-то осмысленного очертания. Это значит, что, по существу, «нации-государства» в арабском мире пока реально не существуют, такая форма общественной организации является модернистским уподоблением западных социальных структур и технологий – подобно перениманию европейской системы вооружения и военной организации.

С другой стороны, со стороны социальной психологии, дело выглядит еще более драматичным образом. Каждый человек ищет дополнительной опоры своей личности в чувстве принадлежности к обществу, что позволило бы ему чувствовать себя представителем определенной силы и потому более значимым. Чем беспомощней индивид в обществе, чем он менее защищен и самостоятелен, тем более он нуждается в такой реальной и психологической опоре и коммунитарной защите.

В локальном «иорданском», «мавританском» или «сирийском» патриотизме такое чувство надежности недостаточно сильно, чтобы защитить личность психологически. И во всем арабском мире мы видим одну и ту же черту – острое чувство «арабскости», принадлежности к «арабской нации», которая еще менее реальна, чем духовная «нация-государство», сирийское или марокканское. Таких духовных центров «арабскости» и таких тонких механизмов, которые бы передавали духовные импульсы всему арабскому миру и поддерживали его социокультурную целостность, реально не существует. Руководство соответствующих «наций-государств» демонстрирует, напротив, острую чувствительность к интересам своих «малых отчизн», не останавливаясь перед двурушничеством относительно других «братьев-арабов». Арабская солидарность как военно-политическая реальность не раз оказывалась эфемерной в столкновениях с противником, что особенно ярко продемонстрировали арабо-израильские войны. «Арабскость» часто эффективно действует против «Запада», «Америки», «сионистов», – но оказывается эфемерной тогда, когда нужно конструктивное, нацеленное на будущее за.

Но отсюда не следует, будто «арабскость» и арабская солидарность – идеологическая фикция.

Принадлежность человека к культурно-политической группе усиливает его чувство защищенности и надежности. А религиозное сообщество дает ему веру как психологическую опору в борьбе с обстоятельствами, которые непреодолимыми страхами уничтожают его как личность.

В рассказах европейских путешественников XIX ст. по арабскому миру не раз цинично звучит, что араб понимает лишь язык силы, кулак, он наглеет, если ему уступать. Проще всего было бы объявить это клеветой. Но тот угодливый городской араб, который действительно не знал другого языка, кроме языка насилия, является исторической реальностью; а в глубине души он не менее горд и обидчив, чем самонадеянный европеец. Унижение, свойственное восточной культуре повседневности, – не за счет особенной духовной инертности арабов или турков, а в силу исторических причин, – требовало внутренней компенсации. Неискреннее повиновение сменялось агрессивностью, не всегда направленной на настоящего виновника или просто неадекватной. И. Ю. Крачковский вспоминает, как он спас араба, который истекал кровью на улице, порезанный ножами; это был школьный учитель, какие-то ученики за что-то отомстили. Для европейского быта ситуация необычно жестока, но известного арабиста это уже тогда не очень удивило.

Арабскость – это идеологический фантом, который представляет гордое чувство собственного достоинства человека, ищущего опоры своей личности в величественных исторических корнях. В отличие от панславизма, пангерманизма, пантюркизма она не прикрывает агрессивных намерений политиков, которые стремятся к мировой империи, – такие намерения, правда, у некоторых арабских лидеров были и есть, но они не выходят за пределы политической утопии. Скорее панарабизм порождает конкуренцию претензий.

Сегодня в конфликтах разных арабских государств с западным миром апелляция к арабской духовной сущности является в сущности давним защитным механизмом униженного индивида и может объяснить тот неожиданный антиамериканизм, который загорается сегодня в мире ислама, как степной пожар. Антизападные и особенно антиамериканские настроения, как и вспышки враждебности к евреям, не следует оценивать как справедливую или, напротив, неадекватную реакцию на реальные события: тогда они останутся тайной, поскольку – в отличие от англичан или французов – американцы вообще практически не присутствовали в арабском мире, а евреи Израиля совсем не похожи на хорошо знакомых арабам магрибинских или йеменских евреев.

С точки зрения этнической солидарности, умма арабийа существенно отличается от других исламских народов.

«Американское» и «еврейское» выступает в массовом сознании арабов как воплощение сатанинской сущности чужого, а общеарабское – как репрезентация надежного и своего в слабо связанных между собой регионах арабского мира.