Лабиринт - Яэко Ногами

— Что?

Строгое выражение на лице Сёдзо сразу сменилось замешательством.

— Этого не могло быть,— солгал он.

— Могло. Ведь она меня просто ненавидела. И только потому, что знала. Других причин у нее не было. Впрочем, если вы сомневаетесь, могу вам сказать, что получила от нее письмо.

— От Таттян? Когда?

— Вскоре после того, как мы с вами встретились в Каруидзава. С тех пор прошел год. В тот вечер была такая же красивая луна, как сегодня. Вы уже, наверно, забыли. Мужчинам хорошо, они беспечны.— Говоря это, Миоко переменила место и подсела к нему с полной непринужденностью. Мало того. Благородная, полная достоинства, красивая дама, которая всего несколько мгновений назад была здесь, внезапно исчезла, уступив место легкомысленной женщине, у которой утонченность лишь подчеркивала невероятное распутство. Сёдзо убрал ее руку со своего колена и строго спросил:

— Что было там написано?

— Что написано? Дословно я не могу повторить. Во всяком случае из письма я поняла, что и госпожа Тацуэ вас любила. Я даже подумала: быть может, они вдвоем до сих пор очень ловко дурачат всех вокруг. Ой! Какое у вас страшное лицо!

— Послушайте! Вы! Можно врать, но надо знать меру!

— Хорошо. Оставим это. Да? За это я покажу вам письмо.

— Оно при вас?

— Письмо в моей комнате. Я ведь и встретиться с вами хотела лишь для того, чтобы его показать. Если вы ко мне зайдете, я могу вам его отдать.

«Лучшей ловушки не сумела придумать?» — готов был вслух рассмеяться Сёдзо. И вместе с тем слова ее дурманом проникли в его душу. Пытаясь не поддаться ему, он вдруг резко отодвинулся.

— У меня нет особого желания видеть это письмо.

— Правда?

— Во всяком случае уходите. А не то я позову горничную. Я скажу ей, что незнакомая мне дама, видимо, ошиблась дверью, и прикажу проводить вас.

— Ах, боже мой! Как у вас испортился характер, с тех пор как вы женились.

— Пусть так, но уходите. А, черт!

Сёдзо вскрикнул. Его как будто укусил какой-то зверек. Затем он услышал приглушенный смех Миоко. Через мгновение дверь раздвинулась и Миоко исчезла в коридоре. В комнате внезапно стало совершенно темно — она повернула выключатель на наружной стенке. Дверь осталась открытой.

Сёдзо бросился на постель одетым. Он даже не включил ночник. Кончик уха еще горел, и это было приятно; Сёдзо как будто еще ощущал прикосновение ее острых зубов. Такие же острые зубы покусывали и щекотали его где-то внутри — то тут, то там. Сёдзо лежал навзничь, не двигаясь, и из своей темной комнаты смотрел на узкую голубую полоску, в которую лунный свет превратил продолговатое оконце на галерее, видневшееся через раздвинутую дверь. Проем раскрытой двери словно гипнотизировал его. «Вы захотите прочесть письмо,— казалось, шептала ему Миоко,— и обязательно ко мне придете. Я знаю, я уверена. Поэтому я и оставила дверь открытой».

Тацуэ почти не писала писем. Но если садилась писать, то уж писала, сколько хотела и что хотела. Сёдзо знал это. На то письмо, которое она перед самой гибелью вручила ему в аэропорту, вероятно, пришлось бы наклеить не меньше трех марок. Ее письмо к госпоже Ато по времени должно было совпадать с его помолвкой с Марико. Может быть, таким путем Тацуэ со свойственной ей прямотой решила положить конец его связи с госпожой Ато? А Сёдзо она об этом ничего не сказала. Чем больше он об этом думал, тем больше росло у него желание узнать, что там было написано, но так же мгновенно, как меняется сигнал светофора на перекрестке, мысли его изменились. А не лжет ли она? Сначала это было только сомнение. Затем оно перешло в уверенность. Если бы Тацуэ написала письмо, она сказала бы ему об этом. Правда, она лучше чем кто-либо другой знала его нерешительность, а сама в иных случаях действовала очень решительно, но все же казалось подозрительным, что Тацуэ могла написать госпоже Ато письмо, касавшееся его, и не сказала ему об этом ни слова. Нет, вернее всего, это выдумка высокопоставленной распутницы, желающей заманить его на ночь в свои сети. Закинув руки за голову, он презрительно засмеялся. Вместе с тем по какому-то странному капризу им вдруг овладело неодолимое желание выяснить правду. И если Миоко это сочинила — разоблачить ее, унизить, просто-напросто избить. Да, уж он не пощадит ее белое нежное тело, отколотит ее как следует. Он резко поднялся. Выйдя в коридор, он даже не пытался приглушить свои шаги. Как только он завернул за угол, ему в глаза бросилось круглое окно, в котором еще горел свет. Точно грабитель, он ринулся туда...

Наутро Сёдзо уехал, даже не позавтракав. Взятый у профессора Имуры каталог он попросил в гостинице передать ему вместе со своей визитной карточкой, на которой он нацарапал несколько слов извинения, ссылаясь на непредвиденные обстоятельства. Написанные открытки он тоже не отправил. По пути на вокзал он изорвал их на мелкие кусочки и швырнул в мандариновую рощу, будто хотел вырвать из своей памяти и развеять по ветру все, что было связано с этим местом и с минувшей ночью.

А в комнате с круглым окном, когда стрелки часов показывали больше десяти, Миоко все еще лежала в постели. Наконец она встала и долго наслаждалась утренней ванной. Заказанный ею завтрак — хрустящие тосты и яйца всмятку — превратился для нее в ранний обед. Миоко вышла к столу в теплом халате сиреневого цвета. Положив салфетку на колени, она спросила у горничной, наливавшей чай:

— А постоялец из той комнаты уже уехал?

По пути в ванную она уже сама заглянула в его номер, и вопрос этот был задан только для отвода глаз.

Услышав, что он уехал сразу же, как встал, даже не позавтракав, она взяла ломтик хлеба и, еще не успев поднести его ко рту, как ребенок, вдруг увидевший что-то забавное, весело и звонко рассмеялась.

— Значит, не пришлось его как следует обслужить, а?

Вот и все, больше об уехавшем госте не было сказано ни слова. В этом тоже было что-то детское: ведь ребенок сразу забывает об ушедших. В памяти ее стерлось все, что было ночью, как если бы стерли ластиком карандашную запись! Или один образ в ее сознании уже сменился другим, подобно тому как исчезают краски изображения, поверх которого