Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант

эпохи Гете. После этого его дух упал, возможно, из-за расстройства здоровья. Какое-то странное сродство страданий привело его к связи, в конце концов, к любовному роману, с неизлечимо больной женщиной, Генриеттой Фогель. Его письма к ней свидетельствуют о разуме, находящемся на грани рассудка. «Моя Джетта, мое все, мой замок, луга, сумма моей жизни, моя свадьба, крещение моих детей, моя трагедия, моя слава, мой ангел-хранитель, мой херувим и серафим!» Она ответила, что если бы он любил ее, то убил бы. 21 ноября 1811 года на берегу Ванзее, недалеко от Потсдама, он смертельно ранил ее, а затем и себя.

В нем романтическая отдача чувствам достигла наивысшей точки в неконтролируемой интенсивности, силе воображения и блеске стиля. Временами кажется, что он был скорее французом, чем немцем, антиподом Гете и братом Бодлера, или, скорее, Рембо. Он почти оправдал несимпатичное суждение Гете: «Классик здоров, романтик болен». Давайте посмотрим.

ГЛАВА XXXI. Немецкая литература 1789–1815

I. РЕВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИЯ

На немецкую литературу эпохи Наполеона повлияли естественное бунтарство молодежи, затяжные волны «Бури и натиска», отголоски английской романтической поэзии и романов Ричардсона, классическая традиция Лессинга и позднего Гете, успешное восстание американских колоний, ереси французского Просвещения, прежде всего ежедневное воздействие Французской революции, а под конец — драма взлета и падения Наполеона. Многие образованные немцы читали — некоторые на французском языке — работы Вольтера, Дидро и Руссо, меньшее число людей почувствовали на себе укус Гельвеция, д'Ольбаха и Ла Меттри. Французские философы помогли сформировать таких правителей, как Фридрих Великий, Иосиф II Австрийский, герцог Карл Вильгельм Фердинанд Брауншвейгский и герцог Карл Август Саксен-Веймарский; и, хотя бы через этих людей, эти писатели оставили свой след в немецкой цивилизации. Французская революция поначалу казалась логическим развитием философии Просвещения: счастливый конец феодализма и сословных привилегий, вожделенное провозглашение всеобщих прав человека, бодрящее освобождение слова, прессы, культа, поведения и мысли. Эти идеи — многие из них получили самостоятельное развитие в Германии — пересекли Рейн на крыльях новостей или с армиями Революции и пронеслись по центральным районам Европы вплоть до далекого Кенигсберга.

Так формовщики немецкого ума и создатели немецкой литературы приветствовали Французскую революцию в первые три года ее существования. Господа масоны, мистические росикрусианцы, гордые иллюминаты приветствовали ее как рассвет золотого века, которого они так долго и страстно ждали. Крестьяне поднимали восстания против феодалов, «императорских рыцарей» и епископальных правителей Трира и Шпейера.1 Буржуазный Гамбург аплодировал революции как восстанию предпринимателей против высокомерных аристократов. Клопшток, старый поэт, проживавший в Гамбурге, читал свои стихи на празднике свободы и плакал от радости, читая свои строки. Ученые, журналисты, поэты и философы разразились хвалебными гимнами а капелла. Иоганн Фосс, переводчик Гомера, Иоганн фон Мюллер, историк, Фридрих фон Генц, дипломат широкого профиля, Фридрих Гёльдерлин, поэт, Фридрих Шлейермахер, теолог, философы от Канта до Гегеля — все они пели литании Революции. «Славно, — писал Георг Форстер (сопровождавший капитана Кука в кругосветном путешествии), — видеть, как философия созревает в мозгу и реализуется в государстве».2 Повсюду, даже в рядах королевской власти (как, например, принц Генрих, выживший брат Фридриха Великого), Германия в экстазе возносила хвалу революционной Франции. В этом экстазе немецкая литература, после столь долгой спячки от религиозных распрей, добавив Революцию к победам Фридриха, за тридцать лет (1770–1800) поднялась до такой энергичности, разнообразия и блеска, что могла соперничать со зрелыми литературами Англии и Франции. И это возрождение, поражающее своими темпами, сыграло свою роль в том, что Германия сбросила иго Франции и вступила в самый богатый политически, промышленно, научно, философски век в своей истории.

Конечно, это радостное настроение не продлилось долго. Последовали рассказы о нападении на Тюильри, о сентябрьской резне и терроре, о заключении и казни короля и королевы. Затем последовала французская оккупация немецких земель, растущие денежные и людские сборы для оплаты имперской защиты и военных расходов на распространение свободы. Год за годом немецкое рвение к Революции ослабевало, и один за другим ее защитники (за исключением Канта) превращались в разочарованных скептиков, а некоторые из них — в озлобленных противников.

II. ВЕЙМАР

Люди, составлявшие созвездие гениев при веймарском дворе, служили интеллектуальным якорем для ума немцев во время тревожного воздействия Революции и Наполеона. Сам герцог Карл Август представлял собой переменчивую смесь талантов и настроений. Он унаследовал герцогство в возрасте одного года, а стал его фактическим правителем в восемнадцать лет (1775). Общее образование он получил от воспитателя, а дальнейшее — от обязанностей управления, капризов любовницы, опасностей войны и охоты. Не последнюю роль в его обучении сыграл салон матери. Там он встречался с поэтами, генералами, учеными, философами, прорицателями и людьми дела, а также с некоторыми из самых культурных, но незрелых женщин Германии, которые приправляли мудрость предков остроумием и очарованием и считали потерянным тот день, который не был согрет сдержанным любовником. «А вот и женщины!» — сообщал Жан-Поль Рихтер. «Здесь все революционно смело; то, что женщина замужем, ничего не значит».3

В 1772 году герцогиня (сама являвшаяся образцом жизнерадостной добродетели) пригласила ученого, поэта и романиста Кристофа Виланда приехать и заняться воспитанием ее сыновей Карла Августа и Константина.*Он скромно и компетентно выполнял свои обязанности и оставался в Веймаре до самой смерти. Ему было пятьдесят шесть лет, когда произошла революция; он приветствовал ее, но (в «Космополитическом обращении» от октября 1789 года) попросил Национальное собрание Франции оградить его от самовластия:

Нация страдает от лихорадки свободы, которая заставляет парижан — самых политических людей в мире — жаждать крови аристократов….. Когда народ, рано или поздно, придет в себя, разве он не увидит, что его водят за нос 1200 мелких тиранов, вместо того чтобы управлять королем?…И все же вы не можете быть более глубоко убеждены, чем я, что ваша нация была неправа, терпя такое неправильное управление так долго; что лучшая форма правления — это разделение и равновесие исполнительной, законодательной и судебной власти; что каждый народ имеет неоспоримое право