Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

Подумать только, и этот Малоссен кончил свои дни с пулей в голове.

Занимался день, и Жюли знала теперь то, что, впрочем, она знала всегда: единственная причина, по которой она любила этих мужчин, только этих двоих, в том, что они были комментарием к этому миру. Нелепое определение, но Жюли не знала, как иначе выразить свою мысль: Шарль-Эмиль Коррансон, экс-губернатор колонии, ее отец, и Бенжамен Малоссен, «козел отпущения», ее возлюбленный, сходились в одном: они служили комментарием к этому миру. Бенжамен был сам себе и музыка, и радио, и пресса, и телевидение. Бенжамен, который лишний раз носу не покажет за порог своего дома, Бенжамен, такой необщительный, этот Бенжамен знал, откуда дует ветер его времени. В своей «палате для выздоравливающих», под боком у Бенжамена, Жюли провела долгие месяцы, так близко ощущая пульсацию жизни, как если бы она находилась в самом чаду какого-нибудь сражения века. Можно было выразить это по-другому, можно было сказать, например, что и губернатор, и «козел отпущения» – оба имели ясное представление о своем времени, что Малоссен в какой-то мере был живым напоминанием о Коррансоне: «Я мечтаю о человечестве, для которого не было бы ничего важнее счастья своего соседа по лестничной площадке», – заявлял губернатор.

Бенжамен был воплощением этой мечты.

«Думай, Жюли, думай, не время лить слезы, сейчас главное – понять: кто? за что?»

Потому что стоит приглядеться и сразу становится ясно: кем бы они ни были, что губернатор, что Бенжамен, – в настоящий момент они уже ничего собой не представляют.

– Жюли!

Голос ребенка из-за двери.

– Жюли!

Жюли не реагирует.

(Бедный Жереми, вскочивший на сцену, Жереми, тщетно вглядывавшийся во мрак кишащих головами трибун Дворца спорта; Жереми, кричащий душераздирающим голосом: «Кто это сделал?!»)

– Жюли, я знаю, что ты там! – Он барабанил в дверь. – Открой!

Еще и это, дети Малоссена, то есть дети его матери... «семейка чокнутых»...

– Жюли!

Но Жюли окаменела, заперев на замок свое сердце: «Извини, Жереми, я не могу пошевелиться, я по уши в дерьме».

– Жюли, ты должна мне помочь!

Он уже орал во всю глотку и бил в дверь ногами.

– Жюли!

Потом он утомился.

– Жюли, я хочу помочь тебе, одна ты не справишься...

Он догадался, что она собирается делать.

– Я сообразительный, ты знаешь.

Жюли нисколько не сомневалась.

– Я знаю, кто это сделал и почему...

Везет тебе, Жереми, а я вот нет. Пока нет...

Стук возобновился с удвоенной силой. В ход пошли и кулаки, и пятки. Потом все смолкло.

– Ну и ладно, – сдался Жереми, – я это сделаю сам.

«Ничего ты не сделаешь, Жереми, – подумала Жюли. – Там, внизу, тебя уже кое-кто поджидает, Хадуш, или Симон, или старый Тянь, или Мосси, или все вместе. Они, верно, пообещали в память о Бенжамене, что хватит с тебя и одного поджога коллежа в твоей жизни. Ничего ты не сделаешь, Жереми, Бельвиль следит за тобой».

21

– Я так понимаю, вас из издательства «Тальон» ко мне направили?

Министр Шаботт высокомерно окинул взглядом комиссара полиции Аннелиза. Даже глядя на него снизу вверх, он умудрялся смотреть свысока.

– Дело в том, что директриса «Тальона» указала одному из моих инспекторов на вас, как на настоящего Ж. Л. В., господин министр.

– И вы рассудили, что будет более уместно прийти поговорить со мной, нежели позволять какому-то инспектору допрашивать меня; что ж, благодарю вас, Кудрие, искренне вам за это признателен.

– Меньше всего...

– Мы живем в такое время, когда и наименьшее из самого малого приобретает определенное значение. Садитесь, прошу вас. Виски? Порто? Чай? Что-нибудь другое?..

– Ничего. Я долго не задержусь.

– Я тоже, представьте себе. У меня самолет через час.

– ...

– Что ж, я и правда занимаюсь писательской деятельностью, наверстывая упущенное, и я бы очень не хотел, чтобы об этом растрезвонили по всему свету. Видите ли, писательство несовместимо с моими обязанностями министра, по крайней мере до тех пор, пока я не выйду в отставку. Далее мы посмотрим, стоит ли мне разоблачаться. А пока мы выбрали одного молодого человека, чтобы он сыграл роль Ж. Л. В. в свете прожекторов славы. Предвыборная стратегия, ничего больше.

«Не считая пули в голове Малоссена...» – заметил про себя дивизионный комиссар Аннелиз, но вслух ничего не сказал. Он предпочитал придерживаться банального протокольного опроса.

– Есть ли у вас какие-нибудь соображения насчет того, почему стреляли в Малоссена?

– Ни малейших.

(«Меня сильно удивило бы обратное».)

– Если только...

– ...

– Если только кого-то не раздражал сам факт его существования.

– То есть как?

Глаза в пол, вот так, смирно перед министром. Ни в коем случае не дать ему понять, что вы можете соображать быстрее, чем он; он здесь министр, знай свое место.

– Вы же в курсе, какая широкая рекламная кампания предшествовала презентации моего последнего романа в Берси. В издательстве «Тальон» вам также должны были дать цифры моих продаж. Этого вполне достаточно, чтобы кого-нибудь осенило взять в руки оружие и развеять миф в прах. А здесь уже открывается широкий выбор: какой-нибудь международный террорист, решивший поупражняться на создателе либерального реализма, или слишком фанатичный поклонник, жаждущий проглотить своего кумира целиком, при всем честном народе, среди бела дня, как это произошло с беднягой Ленноном, – откуда мне знать... выбор огромен, как я уже сказал, и потому я вам весьма сочувствую, уважаемый...

И все это таким отстраненным тоном, в библиотеке, размеры и количество томов которой должны были бы говорить сами за себя, указывая на мудрость ее владельца.

– Давно вы пишете?

– Шестнадцать лет. За эти годы – семь романов и двести двадцать пять миллионов читателей. И что самое смешное – у меня никогда не было и малейшего намерения их печатать.

– Даже так?

– Да. Я на службе у государства, Аннелиз, а не на канате над пропастью. Я всегда говорил себе, что если начну когда-нибудь писать, то скорее всего в жанре мемуарной прозы, обычное занятие политика в отставке, который никогда не признает себя не у дел. Но судьба распорядилась иначе.

(«Как только у людей язык поворачивается произносить подобные фразы?»)

– Судьба, господин министр?

Минутное замешательство и последовавший за тем даже немного резкий ответ:

– Знаете, там, наверху, моя мать, мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт.

Большим пальцем экс-министр Шаботт указывает на потолок библиотеки. Там, вероятно, и находится комната его престарелой матушки.

– Вот уже шестнадцать лет она ничего не слышит и не говорит. А на лице – все несчастье этого мира. Хотите на нее взглянуть?

– Я думаю, в этом нет необходимости.

– И в самом деле. Ни к чему вам лишние потрясения. Извините. Оливье! Оливье!

И так как призываемый Оливье не торопится появиться, экс-министр Шаботт, сжав кулаки, устремляется к двери. Только что с таким почтением поминал свою старую матушку и вдруг превратился в капризного ребенка. Дверь открылась, естественно, прежде, чем он успел дойти до нее. Входит Оливье.

– Что там с машиной, она готова?

– «Мерседес»? Готов, месье. Антуан только что звонил из гаража. Будет с минуты на минуту.

– Благодарю вас. Можете спустить чемоданы в холл.

Дверь закрывается.

– На чем я остановился?

– Ваша матушка, господин министр...

– Ах да! Она всегда хотела, чтобы я стал писателем. Эти женщины... вечно у них свои надежды, связанные с их отпрысками... идемте... Словом, я стал понемногу писать, когда она заболела. Каждый вечер я читал ей то, что написал. Не знаю уж, почему, но от этого ей становилось лучше. Я продолжал ей читать, несмотря на ее все прогрессирующую глухоту. Шестнадцать лет бесконечных чтений, из которых она и полслова не слышала... но одна-единственная ее улыбка за весь день, только ради этого... Надеюсь, вы понимаете меня, Аннелиз?

(«Вы меня достали, господин министр... Весьма вероятно, вы лжете, но точно могу сказать, вы меня достали; к тому же, вы меня всегда доставали, особенно когда были моим непосредственным начальником...»)

– Вполне, господин министр. Могу я спросить, что заставило вас начать публиковать написанное?

– Партия в бридж с директрисой «Тальона». Она захотела почитать что-нибудь мое. Она это сделала...