Храм Луны - Пол Остер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всю зиму мы гуляли по ближайшим окрестностям, Уэст-Энд Авеню, Бродвей, перекрестки соседних улиц, Многие из тех, с кем мы встречались на улицах, узнавали Эффинга и, вопреки моим предположениям, вели себя так, будто рады были его видеть. Некоторые даже останавливались и приветствовали его. Зеленщики, разносчики газет, просто старые люди, вышедшие на прогулку, Эффинг узнавал их всех по голосу и разговаривал с ними в любезной, хотя и слегка высокомерной манере, словно знатный землевладелец, спустившийся из замка поговорить со своими крестьянами. Было похоже, что люди знают и уважают Эффинга, и в первые недели только и разговору было, что о Павле Шуме, которого все они знали и любили. Все знали наизусть, как он погиб, а некоторые это даже видели, и Эффинг принимал многочисленные искренние соболезнования и рукопожатия как само собой разумеющееся. Было просто поразительно, как галантно он мог держать себя, когда хотел, как тонко чувствовал условности поведения в обществе. «Это мой новый помощник, — говорил он, указывая на меня. — Мистер М. С. Фогг, недавний выпускник Колумбийского университета». Все очень пристойно и корректно, будто бы я какая-нибудь важная персона и оторвал себя от многих других занятий, чтобы оказать ему честь своим присутствием. Такие же перемены происходили с Эффингом в кондитерской на Семьдесят второй улице, куда мы иногда заворачивали на чашку чая по пути к дому. Никакого хлюпанья и чавканья, ни одного громкого звука не срывалось с его губ. Когда Эффинг встречался с незнакомыми людьми, он был безупречный джентльмен, само воплощение светских манер.
Во время наших прогулок было нелегко поддерживать долгие разговоры. Мы смотрели в одну сторону, причем моя голова немного возвышалась над Эффингом, и его слова часто не долетали до моих ушей. Приходилось наклоняться, чтобы расслышать его, а поскольку он не любил, когда мы останавливались или замедляли темп, то придерживал свои высказывания, пока мы не притормозим на углу и не остановимся у перехода. Если он не требовал от меня описаний, то ограничивался короткими замечаниями и вопросами. Какая это улица? Который час? Мне холодно. Бывали дни, когда он за всю прогулку едва ли произносил хоть слово, — лишь мурлыкал что-то себе под нос, блаженно забывшись, откинувшись на спинку кресла, подставив лицо солнечным лучам и свежему воздуху. Когда же мне удавалось везти коляску плавно, он постепенно умолкал, убаюканный мягким шорохом колес.
В конце марта и начале апреля мы стали выезжать на более продолжительные и дальние прогулки, проходили весь Бродвей и дальше, до соседних районов. Становилось все теплее, но Эффинг кутался по-прежнему и даже в самые чудесные дня отказывался высунуть нос на улицу, не облачившись в шубу и не обернув ноги пледом. Это желание спрятаться под грудой одежды, якобы из-за любви к теплу, было удивительно острым: он словно боялся, что если не укроется как следует, то его будет видно насквозь. Пока ему было тепло, он с удовольствием дышал воздухом, и ничто так не поднимало ему настроение, как хороший сильный ветер. Когда ветер дул ему в лицо, Эффинг обыкновенно смеялся, начинал с удовольствием ругаться и громко требовал рассказывать обо всем, во что энергично тыкал тростью. Даже зимой особенно любимым его местом был Риверсайд-парк, и он часами сидел там в тишине, причем никогда не засыпал — как я поначалу думал, — а просто слушал, стараясь понять, что происходит вокруг: как шуршат в кустах белки и птицы, как шепчется ветер в ветвях деревьев, как с магистрали доносится далекий шум.
Я стал носить с собой в парк справочник о местной флоре и фауне, чтобы заглядывать туда и называть старику кустарники и цветы, если он меня спрашивал. Так я научился распознавать десятки растений по форме листьев и делал это с интересом и любопытством, коего у меня до того к ботанике не наблюдалось. Однажды, когда Эффинг был в особенно благодушном настроении, я спросил, почему он не живет за городом. Видимо, это было еще в первые месяцы нашего знакомства — в ноябре или в начале декабря, — и я еще не боялся задавать ему вопросы. Ведь в парке ему так приятно, заметил я, и жалко, что он не может переехать за город и бывать на природе все время. Он долго не отвечал, так долго, что я засомневался, слышал ли он мой вопрос. «Я уже пожил там, — произнес он наконец, — я пожил там, и теперь все это во мне. Совершенно один, в центре пустоты, жил среди нетронутой природы — месяцы, месяцы и месяцы… Целую жизнь. Если ты хоть раз так поживешь, молодой человек, никогда этого не забудешь. Мне никуда не надо переезжать. Стоит мне вспомнить то время — и я возвращаюсь в него. Именно там я сейчас и живу все время — в центре пустоты».
В середине декабря Эффинг неожиданно потерял интерес к книгам о путешествиях. Мы к тому времени прочли чуть ли не дюжину таких книг и прорабатывали «Путешествие по каньону» Фредерика С. Делленбо (повествование о второй экспедиции Пауэлла по реке Колорадо), как вдруг он оборвал меня на полуфразе и сказал:
— По поему, хватит, мистер Фогг. Стало уже скучновато, а нам нельзя терять время. Надо кое-что сделать и кое о чем позаботиться.
Я понятия не имел, о чем он говорит, но с радостью водворил книгу на место и стал ждать новых указаний. Они меня весьма разочаровали.
— Спустись на улицу, — велел Эффинг, — и купи на углу «Нью-Йорк Таймс». Миссис Юм даст тебе денег.
— И это все?
— Все. И поторопись. Нельзя больше тянуть с этим.
До того дня Эффинг не проявлял ни малейшего интереса к текущим событиям. Мы с миссис Юм иногда обсуждали их за столом, но старик никогда не высказывал своего мнения. Теперь же ему только новости и были нужны, и следующие две недели я каждое утро прилежно читал ему «Нью-Йорк Таймс». Больше всего было сообщений о войне во Вьетнаме, но Эффинг хотел слышать и обо всем остальном: о дебатах в Конгрессе, о трех выстрелах в Бруклине, поножовщине в Бронксе, биржевых сводках, о книжных новинках, результатах баскетбольных матчей, землетрясениях. Но ничего из этого вроде бы не предполагало той поспешности и требовательности тона, которым я было отправлен за газетой в тот день. Ясно было: старик что-то задумал, но я ума не мог приложить, что бы это могло быть. Он подходил к делу издалека, ходил кругами вокруг своих намерений, играл с ними, как кошка с мышкой. С одной стороны, он старался запутать меня, но в то же время его хитрости были настолько прозрачны, словно он призывал меня быть начеку.
Каждый раз мы завершали наши утренние чтения газет тщательным просмотром страниц некрологов. Они, казалось, привлекали внимание Эффинга больше всех остальных статей, и порой меня удивляло, насколько пристально следил он за этими бесцветными сообщениями. Крупные промышленники, политики, капитаны кораблей, изобретатели, звезды немого экрана — все они занимали его внимание в равной степени. Шел день за днем, и постепенно мы стали посвящать некрологам все больше времени. Некоторые из них Эффинг заставлял меня перечитывать по два-три раза, а в те дни, когда смертей было немного, он просил меня читать оплаченные объявления, напечатанные мелким шрифтом в самом низу страницы. Джордж такой-то и такой-то, шестидесяти девяти лет, любимый муж и отец, оплакиваемый родными и друзьями, будет предан земле сегодня в час дня на кладбище Скорбящей Богородицы. Эффингу никогда не надоедали эти скучные перечисления. Наконец, после того, как почти две недели мы оставляли некрологи напоследок, старик абсолютно перестал прикидываться, что интересуется остальными известиями, и попросил меня сразу переходить к странице некрологов. Я никак не отреагировал на такую перемену, но когда он после очередного изучения списка умерших отказался от дальнейших чтений, я понял: мы достигли поворотного пункта.
— Ну, по-моему, мы теперь знаем, как они составляются, а, молодой человек? — спросил он.
— Кажется, да, — ответил я. — Мы проштудировали их явно достаточно, чтобы уловить основной принцип.
— Гнетущая информация, ничего не скажешь. Но я решил, что небольшая разведка не помешает перед тем, как мы приступим к нашему делу.
— Какому делу?
— Мое время приближается. Любому идиоту ясно.
— Я, конечно, не думаю, сэр, что вы будете жить вечно. Но вы уже пережили тот возраст, в котором люди чаще всего покидают этот мир, и вряд ли стоит полагать, что вы не проживете еще долгие годы.
— Возможно. Но если я ошибаюсь, то впервые за всю свою жизнь.
— Вы хотите сказать, что предчувствуете скорую смерть?
— Верно, предчувствую. Сотни маленьких примет подсказывают мне это. Истекает отпущенный мне срок, и нам пора приступать к делу, пока еще не поздно.
— Я так и не понял, к какому.
— К моему некрологу! Пора начать его составлять.
— Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сам писал свой некролог. Это должны сделать за вас другие, уже тогда, когда вы умрете.