Осколки любимого сердца - Марина Серова

И потому принял самое простое, на его взгляд, и самое, как ему показалось, действенное решение: наклонился над извивающимся на ковре Вадиком, взял его за ухо, поднял с пола и повел в детскую. Там сын был силой усажен за стол, где с краю высилась горка учебников.

— Я вернусь через час, — спокойно сказал отец. Ухо он отпустил, и ребенок сразу же прикрыл пылающую раковину ладошкой. — Через час домашнее задание по алгебре и русскому языку должно быть сделано. А потом мы вместе с тобой будем смотреть кино.

Мальчик повернул к отцу заплаканное лицо с перекосившимися от злости и унижения чертами и хотел было что-то сказать, но мужчина добавил, как припечатал:

— Если через час ты не покажешь мне сделанное домашнее задание, я тебя выпорю, как щенка! Слово свое я держу — ты знаешь.

Чтобы угроза действительно произвела на сына впечатление, отец расстегнул на себе большой армейский ремень, который поддерживал его домашние брюки, сложил вдвое и положил ремень на противоположный от учебников край стола — прямо перед лицом сына.

Выходя из комнаты, мужчина оглянулся. При взгляде на тонкую, неестественно выпрямившуюся спину мальчика сердце полоснула острая боль. «Но я не должен отступать, — подумал отец, подавляя в себе желание подойти и обнять эту тонкую спину. — В мужчинах нужно воспитывать твердость!»

И с этой мыслью он вышел из детской.

Последующие сорок минут мужчина не находил себе места. Он сидел в большой комнате у выключенного телевизора, стараясь убедить себя, что читает вчерашнюю газету, а сам то и дело поднимал голову и прислушивался к тому, что происходит в соседней комнате. Сначала ему показалось, что оттуда донеслись сдавленные рыдания. Потом они затихли. Чуть позже как будто двинули стулом, мальчик несколько раз прошелся по комнате, что-то отодвинул, чем-то скрипнул.

И все стихло.

— Я подумал, что Вадик наконец-то засел за уроки и немного успокоился, — расскажет позже потрясенный, белый как мел отец приехавшим милиционерам. — Опять попытался читать, даже увлекся какой-то статьей в этой газете… Потом глянул на часы — прошло сорок минут. Снова подумал о сыне, вспомнил, как он плакал, с какой ненавистью смотрел на меня исподлобья, когда я силой усадил его заниматься… И мне стало его так жалко, что я не выдержал — решил, черт с ней, с педагогикой, сейчас вот зайду в комнату к Вадьке, прижму его к себе, скажу что-нибудь такое, что сразу нас помирит. Но… Но когда… когда… Когда я открыл дверь, я просто застыл! А потом… а потом и закричал от ужаса!

Мальчик висел в петле, сделанной из штор. Ноги в грязных полосатых носках не доставали пола примерно на полметра — чтобы покончить с собой, Вадику понадобилось забраться на край стола, отодвинув учебники, завязать полотнище портьеры в петлю, просунуть в нее голову и спрыгнуть… Крепкие гардины с металлическими кольцами выдержали вес худенького тельца, и плотная, скользкая ткань штор обхватила его шею настолько мертвой петлей, что прибежавшим на крик отца соседям понадобилось немало времени для того, чтобы освободить тело ребенка и положить его на пол. Вадика тормошили, хлопали по щекам, начали делать искусственное дыхание — и уже через несколько минут отступились от него.

— Что? ЧТО? — бледными губами спрашивал отец. — Что вы все молчите? Он в обмороке, да? Он… он сейчас очнется?

Никто не отвечал ему. Все было кончено.

Хоронили Вадика всей улицей. Никто не мог поверить, что приветливый, живой, всегда улыбающийся мальчик мог совершить над собой такое. Да к тому же — из-за чистого пустяка!

— Это же ненормально! Нельзя же все время жить в страхе, что твои дети совершат что-то подобное за то, что им запретят что-то делать? Мне все равно кажется, что случилось что-то другое… Что мой ребенок вышел погулять. Он вернется, вот увидите, Вадик ко мне вернется! Он меня простит… — повторял на похоронах убитый горем отец.

— Жуткая история, — согласилась я, когда пассажиры замолчали. — Не каждый родитель такое вынесет, действительно… Так что же дальше?

— А что дальше? — удивился мужчина. — Дальше все как у людей: похоронили парнишку, посудачили и забыли б вскоре, наверное, если б не отец. Говорю вам, Иван после этого сам не свой.

— А мать?

— Так Людмила всего два месяца и прожила здесь после похорон-та… А потом и собрала манатки. К сестре уехала, в Киев. У той трое ребятишек мал мала меньше, так, может, около них, говорит, оттаю. И то так подумать — разве ж муж ей теперь поддержка?

— А что с отцом приключилось, с Иваном? — спросила я раз уже, наверное, в десятый.

— Дочка, ты вон у того домишки с красным крылечком остановись, — будто не слыша меня, ответил мужичонка. — Приехали мы. Спасибо за помощь, а то на ночь-то глядя действительно… Давай, мать, выгружайся.

Оба они упорно избегали ответа на вопрос, а что же такое случилось с отцом Вадика, который, по старушкиному выражению, «сдвинулся с глузда». Как только я поравнялась с указанным домом, супруги выкатились из машины, забрали свои сумки и посеменили к калитке, больше ни разу на меня не оглянувшись.

Что ж, не хотите говорить — не надо! Сама узнаю. Я развернула «Фольксваген» и поехала в обратную сторону, обдумывая по пути только что услышанное.

Итак, мальчик покончил с собой после ссоры с отцом. Страшная и нелепая в своей бессмысленности смерть, но… ничего детективного в ней нет. И ничего сверхъестественного — тоже. Обычный глупый подросток. Поссорился с отцом, вообразил, что тот ущемляет его непомерно большое человеческое достоинство, да и полез в петлю. Я не психолог, но любой психолог подтвердит, что, скорее всего, этот Вадик хотел просто попугать родителя. Но не рассчитал свои силы, не подумал, что сам не сможет выбраться из петли, тем более что она, наверное, затянулась мгновенно.

Раздумывая над всем этим, я тем временем подъехала к дому Паниных. Большие, сработанные в русском стиле деревянные ворота были по-прежнему распахнуты настежь. Вокруг не было ни души.

Не было ни души и по ту сторону ворот.

Только худющая, изрядно потрепанная жизненными обстоятельствами кошка прошмыгнула мимо меня в щель между досками сарая, когда я пересекала захламленный, неубранный двор, производивший впечатление большой свалки. То тут, то там валялись ржавые ведра, грабли, предметы домашней утвари и пришедшие в абсолютную негодность столярные инструменты. Из-за стены дома виднелась часть огорода — его тоже не обрабатывали и даже вряд ли чем-то засаживали этой весной. Буйные заросли сорняков пробивались даже сквозь стены надворных построек.

А у самого дома, на козлах для пилки дров, рядом с собачьей будкой стоял… гроб! Самый настоящий, новенький, обитый красным кумачом с черными рюшами по всему периметру крышки и бортов.

Замерев от неожиданности, с минуту я смотрела него не мигая. В голове с бешеной скоростью сменяли друг друга мысли — гроб? Почему гроб? Еще один гроб? Кто же умер на этот раз? Неужели сам хозяин? Но ведь он жил один, кто тогда положил его в этот гроб, кто, наконец, купил домовину, кто обмывал и обряжал самого покойника?

И, кстати, надо еще убедиться, что в гробу действительно есть покойник!

Мягкой кошачьей походкой, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг, я приблизилась к гробу.

Было тихо-тихо.

Сделав несколько глубоких вздохов, чтобы привести нервы в нормальное состояние, я сперва приподняла, а затем осторожно сняла крышку, поставив ее на землю.

Глубокий старик с белой головой, землистой кожей и тонкой сморщенной шеей, на которой выделялся острый кадык, лежал в этом гробу. Одетый в идеально отутюженные брюки и серый свитер, он покоился на спине, сложив на груди руки и… смотрел на меня ясным взглядом голубых, удивительно молодых глаз.

— Вы кто? — спросил он слегка скрипучим голосом человека, который давно ни с кем не разговаривал.

— А вы?

— Я — хозяин этого дома.

— Иван Панин?

— Да. А откуда вы знаете?

Сказать, что была удивлена — значит ничего не сказать. Я знала — старички, которых я подвозила в своей машине, сказали мне об этом, — что отцу Вадика Панина всего сорок пять лет. Передо мной же лежал (в гробу!) очень старый человек. Таких седых волос не было даже у моей тети Милы, а ей же, слава богу, за пятьдесят!

— Э-э-э-э… Приятно познакомиться, — ляпнула я первую же глупость, которая пришла в голову. — А что вы тут делаете?

— Жду, — просто ответил он.

— Кого? Или чего?

— Тебя.

— Как?

— Лежу, жду тебя. Ты же пришла? Ну вот. Значит — знала.

— Знала что?

— Как тебе тут будет удобно. Хочешь сюда?

Он манил и манил, ласково улыбаясь и загадочно мерцая в сгущавшихся сумерках глазами. Я не суеверна и не боюсь ничего, что в народном понятии ассоциируется с потусторонними мирами и нечистой силой, но все-таки мне стало не по себе.