Осколки любимого сердца - Марина Серова

— От кого «от них»?

— Так вы не ихний представитель, не этих… Не из органов опеки и попечительства?

— Пожалуй, что нет, — ответила я, подумав. — Я не из органов опеки. Хотя моя профессия и имеет что-то общее с этим направлением.

Она не поняла меня, но все же заметно успокоилась.

— Мне надо переодеться, прежде чем… пойти туда. Я же в рабочей одежде.

— А где ваши вещи?

— Ну где, в подсобке.

— Пойдем туда вместе. И советую не отходить от меня дальше чем на пару шагов, если вы снова не рассчитываете поиграть в догонялки.

Несколько минут спустя мы вместе вышли из клуба. На уборщице (теперь я знала, что ее зовут Вера) было простое трикотажное платье с мелкими цветочками, купленное, по всей вероятности, не дальше китайского рынка, и такие же дешевые туфли. Крашенные хной, огонькового цвета волосы она наспех сколола на затылке пластмассовой заколкой. Теперь, при свете фонарей, я могла разглядеть Веру как следует.

Она была моложе, чем показалось мне, когда я увидела ее в первый раз, одетую в рабочий халат и голубую косынку. Ей было не больше сорока. Уставшее, несколько бесформенное лицо, какое бывает у женщины, любящей приложиться к бутылке. Но очень серьезный, строгий взгляд серых глаз, в которых таилась глубоко запрятанная боль, вызывал сочувствие.

— Так куда мы идем? — спросила я. — Туда, куда поведете вы, или туда, куда поведу я?

— Сначала скажите, кто вы и чего вам надо, — ответила она, нахмурившись.

— Знаете что, ваше таинственное поведение как-то не слишком располагает к откровенности. Поэтому на правах победителя — я ведь победитель? — я попрошу вас сначала рассказать о себе. Кстати, можно присесть. Вон там, — я указала в глубь аллеи Клуба железнодорожников, — кажется, стоят вполне уютные скамеечки.

— Никаких скамеечек, — отрезала Вера. — Я и так опаздываю! Вы же знаете, что меня ждут! Или… или не знаете? — заглянула она мне в лицо.

— Хорошо, тогда я иду с вами и выслушаю вашу историю на ходу. Кстати, далеко идти?

— На трамвае надо.

— Может быть, лучше на такси?

— Нет, — ответила она резко. — На трамвае!

Понятно — таксисту надо называть адрес, а Вера во что бы то ни стало хочет этого избежать.

Мы двинулись к трамвайной остановке, и Вера нехотя начала свой рассказ.

Как стало ясно почти сразу, история Веры не имела отношения к делу, которое я расследовала. Но и пройти мимо нее я не могла.

Пять лет назад она была заслуженной работницей ткацкой фабрики и матерью двоих несовершеннолетних сыновей — близняшек трех с половиной лет. Не сказать чтобы в доме у Веры всегда был полный достаток — двух детей не вырастишь на зарплату ткачихи, да и с мужем женщине, прямо скажем, не повезло.

Мужчина оказался злобный.

— Шут его знает, как я проглядела! — стискивая руки, говорила Вера. — Я ведь замуж не за алкаша вышла — тогда казалось, что это самое главное, чтобы не алкаш! Нормальный человек, то есть думала я тогда, что нормальный. Простой мужик, на «Красном треугольнике» токарил. Молчун ужасный, мы даже когда он женихался, приходил к общаге и мы шли гулять — так знаешь, вот час гуляем, два гуляем, три, а он молчит и молчит… Ну спросит там: «Хочешь соку или мороженого?», и все… Мне даже это… интересно стало… думаю — ну надо же, какой серьезный… загадочный. Все в себе держит. А потом… когда поженились мы… и привел он меня в свою квартиру… в гадюшник этот… Тогда-то, Женя, оказалось, что потому он молчит, что сказать-то ему нечего!

Мы поравнялись с остановкой и присели на железную скамейку. Было прохладно (одиннадцатый час вечера!), но Вера дрожала не от вечерней свежести — ее трясло от воспоминаний.

— Никакой он, Женя, оказался не серьезный и не загадочный, а самый обыкновенный бирюк! Тупой бирюк, у которого ни мыслей нет, ни желаний, только спать да жрать… потому и говорить ему не о чем было… И к тому же — собственник! Знаешь, какая у него была любимая присказка? «Кому воду носить? — Бабе. — Кому биту быть? — Бабе. — А за что? — За то, что баба». Скажет — и ржет, а в глазах такая злоба стоит… А больше я от него ничего и не слышала, только «подай» да «принеси»! Мы и не ходили никуда, все время дома, он после работы хлоп на диван и спит, а я смотрю на него и думаю: мамочки, да что ж это я наделала… Но это сначала. А потом он бить меня начал, бить! За все подряд. Юбку короткую надела — получай! С работы на пятнадцать минут позже пришла — получай! На соседа посмотрела, когда он за луковицей какой-нибудь зашел, — получай, получай, получай!!!

Обхватив голову руками, она начала раскачиваться из стороны в сторону. Я погладила женщину по плечу и открыла рот, чтобы сказать — сама не знаю что, в общем, что-то утешительное, но Вера дернулась от меня — слезы текли у нее ручьями, — посмотрела расширенными глазами, в которые будто вернулся ужас тех дней:

— Господи, господи, сколько я мучилась, сколько слез пролила, это же не высказать! Дальше — больше, с каждым годом все хуже! Ему постоянно что-то мерещилось, это был такой ужас! Он, наверное, сумасшедший был, Женя… Как покажется ему что-нибудь, так сразу — в морду! И потом меня на замок! Иногда даже за ногу к кровати привязывал веревкой, как собачку! А когда узнал, что беременна я, так вообще перестал из дому выпускать, даже за хлебом… Я все девять месяцев дома просидела, вот на этой кухне, часами в окно смотрела! Больше всего боялась, что он и рожать дома заставит, но, слава богу, слава богу, повезло мне — когда схватки начались, его дома не было, я окно открыла и начала кричать, люди там шли, они и «Скорую» вызвали, и дверь взломали…

— Вас увезли рожать в больницу?

— Да, слава богу… И еще за одно Ему спасибо — сынам моим от папочки так не доставалось, как мне. Ване и Илюше только-только два годика исполнилось, когда освободил он меня, муж-то. Шел с работы по весне, я еще, помню, в окно его увидела, подумала — будь ты проклят, гад! — а он подошел к подъезду — и сосулька с крыши сорвалась… Здоровая такая, глыба прямо… На моих глазах это было… Сразу — насмерть. Двое суток, до самых похорон, он вон в той комнате пролежал, а я, веришь, Женя, чуть с ума не сошла! Никак поверить не могла своему счастью! Мальчишки, помню, стоят у стола, за подол меня держат, а я и смеюсь, и плачу… От радости вот и началось — рюмочка-другая… Просто от радости, что свободная я стала, что сама себе хозяйка!

Все понятно. «Рюмочка-другая» — кто в наше время не знает, что это и есть начало алкоголизма? Но говорить об этом Вере я не стала. Тем более что в следующую минуту выяснилось — ей и без меня нашлось, кому это сказать.

— Как-то так время пошло быстро… Для меня жизнь — словно один большой праздник стала, я счастью своему нарадоваться не могла. Думаю, вот еще день проживу в сказке. Еще два — а потом за ум возьмусь. Но все оно как-то уже само дальше катилось… Стало как в тумане. Ко мне соседки приходят — Вера, что ты делаешь, зачем какую грязь в квартире развела, от тебя к нам тараканы бегут… у тебя ребята не накормленные, Вера, они голодные… С фабрики приходили тоже, с яслей… А потом… потом уже никто не приходил, участковый только… А потом… потом пришли они и… и мальчиков моих забрали…

— Кто — «они»? — зачем-то спросила я, хотя это было и так понятно.

— Эти — из органов опеки. Забрали мужичков моих. Сказали — суд был, вам повестку присылали. А я не знаю — какая повестка, почему, за что суд? Куда ребят уводите, кричу. Это мои дети, я им мать. А участковый мне — какая ты им мать, алкашня проклятая, ты посмотри на себя… Детям три с половиной года, а они обовшивели у тебя и оборванные все… на кусок хлеба, говорят, как волчата бросаются.

Она зажмурила глаза и издала какой-то полувсхлип-полустон. Две слезы вытекли из-под сжатых ресниц.

— В общем, лишили меня родительских прав, — сказала она потом тихо. — Мужичков в детдом отправили, меня тоже хотели, на принудиловку… Хорошо, соседка отстояла. Она последняя была, кто в меня поверил, Галина-то. К себе взяла… Отпаивала-откармливала, стерегла, как кошка, за порог не давала выйти. Я помню, что кричала, ругалась на нее, обзывала всяко. А потом какая-то хандра накатила. Ни есть, ни пить, ни спать — ничего не хотелось. И в груди какой-то ком.

— Ушло, значит, ощущение праздника?

— Да какой там праздник? Повеситься я хотела. Ночами выла. Как вспомню мужичков своих, как ножки-ручки да попки розовенькие им целовала, когда из роддома вышла… И как подумаю — нет их теперь у меня… А мне тогда зачем на свете жить?

Погромыхивая железом, к нам подкатил наконец поздний трамвай. Не говоря ни слова, Вера встала с лавки и проворно запрыгнула на подножку. Я — следом.

В полном молчании мы проехали несколько остановок, вышли на конечной и свернули в узенькую улочку, своего рода аппендикс длинного переулка. Здесь, притертые со всех сторон новостройками и сверкающими от полировки офисными зданиями, стояли бог знает как сохранившиеся трехэтажные домишки, обреченно ожидающие сноса. Возле одного из них мы и остановились, а затем нырнули в грязный проем подъезда.