Собрание сочинений в двух томах. Том I - Валентин Николаев

Шел третий час ночи.

– Ну, полный вперед под флагом Балтики! – торжественно вознес я стакан. – Иначе не быть тебе министром финансов!

– А, давай!.. – не выдержал напора Осьмушкин. – Первый салют в честь Октябрьской революции! Громом падет он на головы наших чиновников…

В четвертом часу мы станцевали невообразимое танго и легли.

А утром оба опоздали на работу. Косо посмотрели на нас сослуживцы.

– Вам что, премии к октябрьским не надо? – язвительно спросила бухгалтер Альбина Егоровна.

– А и вам, пожалуй, не будет! – отчаянно, как в ледяную воду ступил, ответил Осьмушкин. Он достал бумаги и молча разложил их перед ней.

Через, полчаса в конторе началось решительное движение: Стучали счеты, хрипел арифмометр, хлопали двери… Баржа и имя Боцмана склонялись во всех падежах. Кто-то говорил, что давно надо было его уволить, другие, наоборот, защищали. Нас с Осьмушкиным как будто даже забыли за скандальной фигурой Боцмана. Однако ненадолго. Уже на другой день Осьмушкин был командирован в другие сплавные конторы и участки, чтобы проверить, сличить почасовую работу сплавных бригад и катеров, находившихся у них летом в эксплуатации. Не забыли и меня – послали проверять топлива на остальных баржах, которые должны были зимовать вдали от затона.

Так что выезжали из родного поселка мы с Осьмушкиным опять вместе и даже рады были этому: разбирательство и шумиха вокруг Боцмана должны были отбушевать без нас.

Воодушевленный Осьмушкин, кропотливо перебирая бумаги в разных конторах, нашел немало расхождений в нарядах, табелях и рейсовых приказах по катерам. Когда он вернулся в нашу контору, тревожная волна, которая зародилась в каюте Боцмана, поднялась с новой силой.

Бумажный шорох пошел вплоть до треста. Ясное дело, приказ о премии был пересмотрен: были выявлены даже поддельные требования. Появились новые приказы – с выговорами, взысканиями…

Не стану описывать всего, скажу только, что Альбина Егоровна похудела и перестала здороваться с Осьмушкиным.

Помирились они уже весной, а точнее – 8 Марта нового года. К этому времени Осьмушкин был уже назначен старшим экономистом нашей конторы.

А Боцман? А что Боцман… Сначала ему предложили оставить производство, потом – перейти работать на берег – заведовать складом горюче-смазочных материалов… Однако он от всего отказался, до сих пор плавает на своей барже вместе со своей собакой.

Новой весной я заходил к нему, посидели мы в каюте, поговорили.

– Что на берег-то не пошел? – спросил я его. – Спокойнее было бы, и для здоровья лучше. А здесь солярка, бензин… Голова от всего этого болит, на зубы, говорят, влияет…

– А у меня их нет, – усмехнулся он.

– Ну?.. я думал, у тебя свои такие хорошие.

– Немец выбил… Прикладом.

– И ушел?

– Кто?

– Немец-то?

– Ну да-а!.. Я его кинжалом прирезал, тяжелый был… В рукопашную дрались. Они нас боялись, черных – моряков, значит…

Он звал меня тогда остаться у него до ночи, а потом поехать рыбачить.

– На удочку, что ли? – спросил я его.

– Ну да-а!… Мальчишка я, баловаться-то?

– А рыбинспектора не боишься? – спросил я его. – Сеть вон у тебя валяется на пожарном ящике.

– А чего мне бояться-то, у меня ведь взрывчатки нет. А на уху-то себе всегда поймаю: я на воде живу. Был он у меня, рыбинспектор, придираться начал за эту сеть. А я ему сказал: «Надо, так бери – она не моя, все равно вся в дырах». У меня и в трюме еще этих сетей полно валяется, лежат без пользы.

– Зачем держишь тогда?

– А куда их девать-то? Я каждой весной, как в рейс ухожу, крючков понаделаю, да за борт на тросике брошу. Бывает, не одну штуку загребешь этих сетей, пока плывешь. Всю реку ведь перегораживают!.. А рыба по воздуху летать еще не умеет. Как она пойдет? Ей на нерест надо весной-то… А он ко мне ходит, проверяет. Я рыбе не враг. А они вон как ставят нынче – на судовом ходу даже. Утопят поглубже, и ладно…

И опять я смотрел на него с удивлением и радостью. Нет, не дождался я тогда вечера, не узнал, как он ловит рыбу. Потом раза два встречались мы с ним еще: то у караванки, то на дороге к мастерским. Он при этих встречах снова звал меня к себе и рыбачить опять приглашал. Но я никак не удосуживался в суете, в вечных хлопотах навигационной жизни. Откладывал все, тянул, пока не подкатила новая зима.

Так и. осталась его рыбалка для меня тайной. А может, и не было никакой тайны, а просто хотелось ему опять поделиться какой-то болью, поговорить по душам…

Строповна Европовна…

Вечереет. Умаялась река. Увели плоты с рейда, стихает рабочий шум на запани. Разбегаются оттуда последние катера. Как большие водяные жуки, они плавно скользят по маслянистой глади реки к берегу. Подбегают, тычутся носами в смольное брюхо брандвахты и затихают возле нее, будто дети возле своей матери. Капитаны и матросы, уморившись за долгий сплавной день, глушат здесь двигатели и сразу отдаются короткому сну, вверивши и себя и катер под надзор недремлющего берегового матроса.

Сегодня матрос этот – бойкая сухонькая старушонка Марфа Евстратовна, или попросту Строповна, которой говорят, лет восемьдесят от роду. Хотя точный ее возраст для всех на реке остается постоянной загадкой. Дотошные уверяют, что ответ на эту загадку хранится в сейфе отдела кадров. Востроносая, в цветном легком платочке и кирзовых сапогах, она легко прохаживается по обносу брандвахты, зажав под мышкой рукавицы, и все время посматривает к запани, откуда бегут последние катера.

Две наши брандвахты, стоящие напротив клуба и столовой на берегу, да несколько подошедших катеров составляют как бы единое вечернее общество. Как в деревне, сбыв дневную жару, отдыхают люди вечером на крылечке, так и мы сидим на своих палубах, кто где устроился – на кнехтах, лебедках, краешках трапов – сидим, курим, глядя на вечереющую реку, ведем необязательный разговор.

Строповна слушает, но в разговор не встревает: к работе своей она относится с большим усердием и уважением, может быть еще и потому, что для капитанов ее «чин» – так, трын-трава. Подходя к брандвахте, каждый из них норовит что-нибудь сказать ей не то в шутку, не то всерьез:

– Доброго здоровьица, Марфа Истратовна!

– Принимай, Строповна!

– Как делишки, Марфа Европовна?

Она принимает чалки, но отвечает не каждому, а с выбором.

– Как поживаешь, Марфа Евстратовна? Давно не виделись!..

– А хорошо, милой! Живу – не нарадуюсь!..

– А ты поправилась нынче, подюжела.

– Дак, знамо, Вася… – ловко подхватывает она чалку. – Али как эта, мамакака-то, жена Пашки-шкипера, уж рядится, рядится, панелится, панелится… А толку-то! Обезьяна обезьяной… Тьфу! Коряга с Ильина бору, пра!.. До утра будешь стоять, Вась?

– До утра.

– Тогда валяй вот сюда, подходи помаленьку… Вот на это место. Пойдем, распишешься у меня в журнале и в кино беги.

Она ведет капитана в свою каюту, там лежит на столе серая «амбарная книга», поименованная большими буквами «Вахтельный журнал приема и сдачи катеров». Строповна раскрывает ее, а сама не умолкает:

– Фильм, говорят, хороший привезли. Тоже собираюсь. Туфли вон почистила, все приготовила… Так, восьмой, значит, – записывает в журнале.

– Трап овна!.. – слышится за окном нетерпеливый голос – кто-то еще подошел к брандвахте. Да где ты, мать твою!.. Э-эй… Лямошница!..

Как подпаленная, вылетает Строповна на палубу:

– А что ты лаешься-то, охальник! Что ты больно дорогое привез-то! Растребовался!..

– Дусту привез!

– Ах ты, рожа ты поганая! Подошва ты навозная! Да что ты стоишь-то? Отеребок ты ржавой, брошеной!.. Ты пальца моего не стоишь! Ведь фунту, отеребок, не тянешь, а батманишься! Пра!.. Выгнать бы давно! Чего и держат только!.. Все буи посшибал!..

Довольный капитан молчит, а катер его между тем потихоньку подносит к брандвахте. Строповна угрожающе идет по палубе навстречу:

– Не подходи, враг!.. И под охрану не возьму! Иди вон на пустоплесье. Не надо мне таких! Все люди как люди, а этот… Что вытворяет, налил зенки-то! Завтра вот позвоню Василию Степанычу… Уходи!

Заглушив двигатель, катер, будто раздумывая, неловко переваливается на волне с боку на бок.

– Отрабатывай! – решительно взмахивает рукой Строповна, увидев подходящий еще катер. – Дай порядочным людям место!

– Принимай, Марфа Остротовна!.. Как здоровьице, как поживаешь?

– Ой, спасибо, Коля, спасибо, батюшко! Хорошо больно, лучше не надо… А ты иди, иди! Харя сиволапая! Выпялился… У-у-у!.. Вражина… Что удумал… Это разве люди? Это гитлеры!.. – и снова ласково: – До свету ли стоять будешь, Коль?

– Да посплю малость.

– Тогда давай вот сюда, давай вот на этот кнехт… Не прибойно тут. Всю ночь как в зыбке будешь баюкаться…

Ненавистный Строповне катер, так и не коснувшись брандвахты, отрабатывает назад. Капитан его, рыжий озорной Санька, – хороший капитан, ловкий, но и баламут несусветный – «убегает» на середину реки. Счеты у Строповны к нему старые. Теперь уж не все и помнят начало этой истории. Года два или три спустя, как устроилась Строповна работать в транспортном участке, освободилась маленькая квартира в поселке (поселок вовсю строился), которую тут же и дали Строповне. Как на крыльях летала она, перетаскивая свое барахлишко из общежития… Не успела опомниться от этой радости – подвалила другая… Но здесь следует рассказать и предысторию.