Тридцатая застава - Ф. Вишнивецкий

Пока Антон обдумывал ответ, на трибуну вышел Болеслав Щепановский и начал тихо, подыскивая нужные слова:

— Я вас понял, пан Дорожинский. Я тоже поляк, а вот эта женщина с детьми, — он указал на Агафью, — украинка. Она вступилась за польского солдата. И позапрошлой ночью мы вместе ожидали смерти. Кому нужна была наша смерть? Полякам? Украинцам?

Напряженная тишина повисла над парком. Слышно было птичий щебет.

Голос Болеслава окреп.

— Это счастье, — закончил он, — что к нам пришли наши братья, советские воины. Они не спрашивают, кто поляк, кто украинец — всем несут освобождение.

Иван Недоля, избранный председателем народного комитета, вечером второго дня проводил заседание нового органа власти. Два года, проведенные в Лугинах, не прошли даром.

— Надо решать, как быть с имуществом фольварка. Добро это добыто нашим потом и кровью. Вот и думаю я…

— Не рано ли, пан Недоля? — осторожно возразил Дорожинский.

— А чего ждать? Власть теперь народная…

Лукаво посматривая на Недолю, Ванда говорила после заседания:

— Ой, Янек, ты теперь такой большой начальник, что мне страшно с тобой идти.

— Ты лучше подумай, где и как мы будем жить… Может, и нам корову взять из фольварка?

— Зачем она нам? Это таким нужно, как Агафья, у нее дети!

— И у нас будут дети… — мечтательно сказал Недоля, обнимая ее.

— Не бардзо прентко, пан староста! — засмеялась девушка, и они скрылись в сгустившейся темноте.

Не простое дело — переход на новую границу. Изучение системы охраны, сооружение укреплений забирали все время у пограничников. Днем и ночью. А на политрука, кроме всего, возложена и другая забота — организация управления в местечке. Возникло множество вопросов, и все обращались к нему. Вначале казалось, что все очень просто: избрали народный комитет— пусть он и работает, как сельский совет в любом селе. Но в том-то и дело, что здесь никто, кроме Недоли, который немного привык в Лугинах к советским порядкам, не знал, что и как делать. Даже Байда часто становился в тупик и обращался за помощью во вновь созданный Ольховатский райком партии и к Симону Голоте, чтобы не наделать промахов.

— Вот и пригодился мой «предельный возраст», — радовался старый конник. И охотно помогал политруку и названному сыну.

Шагая с Недолей улицами Ольхового в первый приезд, поражался, глядя на покосившиеся халупы бедняков:

— До чего народ довели, проклятые паны!

— Что делать с имуществом панским? Машины, кони, коровы… Намаялись мы с этим добром… Одни требуют раздать все хозяевам, другие запугивают народ…

— А я думал, ты чему-нибудь научился за два года в Лугинах…

— Думаете, колхоз? — неуверенно спросил и тут же возразил: —Не пойдут, дядя Симон… Столько лет их пугали колхозами! Чего только не наговорили.

— А ты не торопись, подумай, с умными людьми посоветуйся. Коров, конечно, и разную там мелкую скотину надо раздать. Бывшим батракам, вдовам, бедноте… А машины надо уберечь. Может, как у нас делали в первые годы после революции, общественную запашку сделать? А пока потихоньку подбирай охотников на такое дело. И машины береги!

С коровами и мелкой живностью быстро решили: делили при всем народе. Агафья первой была на очереди в списке. Пришла с детьми и с подойником, чтобы на месте угостить малышей молоком. Когда Недоля вывел корову, женщина отступила и руки спрятала под передник.

— Ти, Іванко, не обіжайся, не візьму від тебе. Хай мені дасть сама Радянська влада. — И посмотрела на политрука.

Пришлось Байде выполнять горячее желание старой женщины.

— Поздравляю вас, товарищ Семенина! Пусть с этого дня радость и счастье не покидает вашей хаты!

Агафья отвела корову в сторону. Тут же начала доить. Две босоногие девочки присели возле матери, слушая, как звенит подойник под струями молока. Они впервые слушали эту музыку…

Когда закончили дележку, кто-то из толпы выкрикнул:

— А как же с землей, машинами и лошадьми будет? Или для Фишера будем их беречь?

— Фишерам никогда не бывать теперь на нашей земле! — отрезал Недоля. — Вы помните время, когда я бежал за Збруч. Отца моего убили жандармы. Советские друзья похоронили его на колхозной земле. В тот день я поклялся, что никогда не вернусь к старой жизни, будь она трижды проклята! Два года работал на колхозных полях… И вот что я думаю…

Бережно подбирая слова, он изложил свои соображения насчет совместного использования помещичьей, земли и машин.

Молчат ольховатцы… Каждый из них уже присмотрел себе нужный инвентарь или пару лошадок, а кое-кто и на трактор нацелился. И все это уплывает, как легкое облачко за ветром.

Всю жизнь цеплялись за свой клочок земли, бережно хранили оставшееся от деда-прадеда старое дышло, питая надежду выбиться в хозяева. И вдруг — какая-то общественная запашка. Что это такое? И к чему приведет? К колхозу? Нет, пусть поищет дураков Иванко. Для него один черт, у самого ни кола, ни двора…

Политрук понимал их состояние, в свое время видел уже что-то подобное. Кажется, целое столетие отделяет его от тех времен, когда вот так молча, упершись взглядом в землю, стояли на собрании его земляки, слушая первых пропагандистов колхозной жизни.

— Думаете, товарищи? Правильно! В таком деле не следует спешить… Хорошо бы вам наведаться в Лугины, посмотреть, как живут колхозники. А то вам много набрехали наши враги… Вот Симон Сергеевич все вам покажет…

На том и порешили. Однако через несколько дней в Лугины поехала лишь небольшая группа сельской молодежи, главным образом из батраков.

Только весной следующего года над воротами хозяйственного двора фольварка в лучах восходящего солнца загорелись ярко-красные буквы:

«Колхоз „Заря“».

На берегах Днестра

Шмитц перебрался в Румынию всего за день до прихода пограничников в Ольховое. «С Речью Посполитой покончено навсегда!» — с удовольствием подумал он, в последний раз взглянув на бумажку с польским орлом. Функции Шмигельского закончены, бумажка предана огню.

Как хотелось ему явиться сейчас в Тернополь или еще лучше в Варшаву не в роли советника или какого-нибудь фиктивного агента, а в роли победителя. Нельзя, Штольце точно определил ближайшую задачу: после окончания польской кампании оставаться в Румынии и готовить кадры для предстоящих решающих событий. А главное — установить негласный контроль над деятельностью разведки «дружественной» страны, перетянуть на свою сторону все, что осталось от двуйки. Делать нечего, настоящий воин фюрера умеет подчиняться…

Однако события развивались не совсем так, как предполагали работники абвера. За одни сутки красные войска оказались под Львовом! Мало того, по странному недоразумению они столкнулись там с одной из отборных дивизий группировки военного министра генерал-полковника Гаусса и изрядно потрепали ее. Конечно, виновники этого где-то в высших сферах, но так уже водится, что отвечать приходится тем, кто пониже. И Шмитц растерялся— ведь красные прошли на опекаемом им участке. Теперь неприятностей не оберешься…

И Шмитц не ошибся в своих предчувствиях. От фюрера к Гауссу, от Гаусса в разведуправление полетели молнии-запросы: почему бездействовал военный министр? Почему разведка в свое время не доложила о планах большевиков?

Не опоздай Волк со своими донесениями всего на один день, все могло произойти иначе…

Молнии сверкали в верхах, а гром докатился до Шмитца. Через день он летел самолетом в расположенный западнее Львова городок Янув. А там фыркал и шипел, точно закипевший самовар, полковник Штольце. От недавних почти дружеских отношений и следа не осталось.

— Черт возьми! Это же надо умудриться… Под вашим носом прогрохотали советские танки и орудия, а вы прошляпили! Сам министр вмешался, до фюрера дошло…

Он не скупился на выражения, не стеснялся в выборе слов.

На прощанье объяснил направление работы в новых условиях:

— Остаетесь, майор, в Румынии при управлении пограничной стражи. Мы должны знать все, что делается у красных от Збруча до Львова. В Румынию, как вы знаете, бежало много поляков, оуновцев. Среди них найдутся наши люди…

Через несколько дней в Подгорске приземлился немецкий самолет, и майор Шмитц прямо с аэродрома отправился к начальнику отделения румынской разведки — сигуранцы — полковнику Грицеску, с которым уже приходилось встречаться. Тот приветливо принял офицера союзной державы. Откровенно говоря, он не чувствовал особой симпатии к немцам, но понимал, что только они помогут осуществить мечты бояр о великой Романеи.

— Не угодно ли вам, майор, посетить мое родовое поместье? — предложил полковник на следующий день. — Там можно спокойно отдохнуть от всех этих передряг.