Собрание сочинений. Том 3 - Варлам Шаламов

* * *[44]

В потемневшее безмолвьеПовергая шар земной,Держит небо связку молний,Узких молний за спиной.

Небеса не бессловесны —Издавать способны крик,Но никак не сложит песниГромовой небес язык.

Это — только междометья,Это — вопли, осердясь,Чтоб, жарой наскучив летней,Опрокинуть землю в грязь.

И совсем не музыкален,Что ревет, гудит окрест,Потрясая окна спален,Шумовой такой оркестр.

* * *

Кто, задыхаясь от недоверья,Здесь наклоняется надо мной?Чья это маска, личина зверья,Обезображенная луной?

Мне надоело любить животных,Рук человеческих надо мне,Прикосновений горячих, потных,Рукопожатий наедине.

* * *

Нестройным арестантским шагом,Как будто нехотя, со зла,Слова заходят на бумагу,Как на ночевку средь села.

Весь груз манер неоткровенных,Приобретений и потерь,Укрыв от зрителей надменных,Они захлопывают дверь.

Из-за присутствия конвояЛюбая бедная строкаСвоей рискует головою,И если б, если б не тоска,

Влечение к бумаге писчейИ беспорядочность надежд,Она рвалась бы на кладбище,Хотя б и вовсе без одежд…

* * *

Скрой волнения секретыСпособом испытанным.День, закутанный в газету,Брошен недочитанным.

Будто сорвана на небеНежность васильковая.Отгибает тонкий стебельТяжесть мотыльковая.

Озарит лесную теменьСоснами багровымиЗамечтавшееся времяИспокон вековое.

* * *

Смех в усах знакомой ели,Снег, налипший на усах, —След бежавшей здесь метели,Заблудившейся в лесах.

И царапины на телеЗдесь оставила пила,Что на ели еле-елеПоходила и ушла.

Эти ссадины и раны,Нанесенные пилой,Наши ели-ветераныБальзамируют смолой.

* * *

К нам из окна еще доносится,Как испытание таланта,Глухих времен разноголосица,Переложенье для диктанта.

Но нам записывать не велено,И мы из кубиков хотелиСложить здесь песню колыбельнуюПростую песенку метели.

И над рассыпанною азбукойНеграмотными дикарямиМы ждем чудес, что нам показыватьПридут идущие за нами…

* * *

Шатает ветер райский сад,И ветви — как трещотки,Смолкают крики бесенят,Торчащих у решетки.

И ты глядишь в мое лицо,Не замечая рая,Холодным золотым кольцомНасмешливо играя…

* * *

Здесь выбирают мертвецовИз знаменитых мудрецов.Здесь жалость вовсе не с руки —Жалеют только дураки.

Здесь добрым назовется тот,В котлы смолу кто храбро льет.Не забывай, что в Дантов адВошел не только ГеростратНет — Авиценна и ПлатонДают здесь философский гон…

* * *

Пророчица или кликуша,Посеяв рознь, посеяв грусть,Ты нам рвала на части душуКаким-то бредом наизусть.

У губ твоих вздувалась пена,Как пузыри, как кружева,И вырывались в мир из пленаТвои жестокие слова.

Но не сломив судьбы опальнойИ встав у времени в тени,Все отдаленней, все печальней,Все глуше слышались они…

* * *

Твои речи — как олово —Матерьял для припоя,Когда сблизятся головыНад пропавшей тропою,

Когда следу звериномуДоверяться не надо,Когда горю старинномуНет конца и преграды.

Твои речи — как требники —Среди зла и бесчинства,«Миротворец враждебниковИ строитель единства».

* * *

Вот две — две капли дождевые,Добравшиеся до земли,Как существа вполне живыеРаскатываются в пыли.

И ветер прямо с поднебесьяБросает ключ от сундука,Где спрятаны все звуки леса,Ночная летняя тоска.

Сундук открыт — и вся природа,Сорвав молчания печать,Ревет о том, что нет исхода,И листья пробуют кричать.

Осины, вырванные с мясом,Ольхи пугливый голосок,И сосны, стонущие басом,Клонящиеся на песок…

Но буре мало даже шквала,Она хватается за скалы —Хрустит и крошится гранит.И в ветре слышен звук металла,Когда он с камнем говорит…

* * *

Пусть я, взрослея и стареяВ моей стосуточной ночи,Не мог остола от хорея,Как ни старался, отличить.

Но иногда оленьи нартыСойти, мне кажется, моглиЗа ученические парты,За парты на краю земли,

Где я высокую наукуЗаконов жалости постиг,Где перелистывали рукиСтраницы черных, странных книг.

Людское горе в обнаженье,Без погремушек и прикрас,Последнее преображенье,Однообразнейший рассказ.

Он задан мне таким и на дом.Я повторяю, я учу.Когда-нибудь мы сядем рядом —Я все тебе перешепчу.

* * *

Когда, от засухи измучась,Услышит деревянный домТяжелое дыханье тучи,Набитой градом и дождем.

Я у окна откину шторы,Я никого не разбужу.На ослепительные горыГлаза сухие прогляжу.

На фиолетовые вспышкиГрозы, на ливня серебро,А если гроз и ливня слишкомБеру бумагу и перо.

* * *

Жизнь другая, жизнь не наша —Участь мертвеца,Точно гречневая каша,Оспины лица.

Синий рот полуоткрытый,Мутные глаза.На щеке была забыта —Высохла слеза.

И на каменной подушкеСтынет голова.Жмется листьями друг к дружкеЧахлая трава.

Над такою головою,Над таким лицом —Ни надзора, ни конвояНет над мертвецом.

И осталось караульныхНынче только два:Жесткие кусты — багульник

И разрыв-трава.

* * *

Я двигаюсь, как мышьЛетучая, слепая,Сквозь лес в ночную тишь,Стволов не задевая.

Взята напрасно рольТакого напряженья,Где ощущаешь больОт каждого движенья.

Моей слепой мечтеЗащиты и оплотыЛишь в чувства остроте,В тревожности полета.

И что переживу,И в чем еще раскаюсь,На теплую травуУстало опускаюсь…

* * *

Внезапно молкнет птичье пенье,Все шорохи стихают вдруг.Зловещей ястребиной теньюОписывается круг.

Молчанье, взятое аккордом,И, высунутые из листвы.Рогатые оленьи мордыИ добрые глаза совы.

И предстает передо мноюВеленьем птичьего пера,Лепной готической стеноюМоя зеленая гора.

И я опять в средневековьеЗаоблачных, как церкви, гор,Чистейшей рыцарскою кровьюЕще не сытых до сих пор.

Моей религии убранство,Зверье, узорную листвуВсе с тем же, с тем же постоянствомСебе на помощь я зову.

* * *