Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

– Покер, господа! – провозглашает Андрон. Далеко не бесстрастно, как положено крупье, а торжественно и громко, так, будто бы конферансье объявляет выход любимца публики. Мне почему-то думается, что это немного оскорбительно. – Выигрыш господина Мареева составляет полмиллиона рублей. Поздравляю, Юрий.

Вот так, уважаемая Юлия Михайловна. Я, конечно, не миллионщик, но кое-какое состояние у меня теперь тоже есть. И я подарю вам изумруды – желаете, дражайшая супруга?

Я в упоении, но меня не оставляет чувство, что все подстроено. Я видел, как они весело переглядываются, Юлька и Андрон.

Что-то Парвениди такое сказал, когда подносили шампанское за счет заведения… От эйфории и следа не остается. Что-то такое он сказал, что испортило настроение и Юльке. Потом соображу, что именно. А сейчас…

Сейчас настроение мое совсем падает, потому что замечаю я некую фигуру вида убого театрального – в черном паричке, со злодейскими усами и с пиратской серьгой в ухе. Стало быть, сам Пипа Горшков пожаловал в Андроновы пенаты. И вот он любезнейшим образом раскланивается с супругой моей Юлией Михайловной, и от лукавого веселья ее не остается и следа. Он, вижу, кивает ей особым образом, явно подавая знак, и Юлька моя, сильная и гордая, идет за ним, как на цепочке. А я следом, стараясь оставаться незамеченным, что не так и трудно в помещении, где есть колонны и немало народу.

Они останавливаются у арочного свода, ведущего в комнату отдыха, я – за толстой колонной. И слушаю, шпионю.

– Забываете о сроках, уважаемая Юлия Михайловна, – шипит мерзавец. – Почему я каждый раз должен напоминать? Неужели вы так беспамятны? И уж пожалуйста, не насмехайтесь надо мною, как в прошлый раз, если не желаете неприятностей. Цифра с тремя нулями, будто я на паперти побираюсь! Как вам такое в голову взбрело?

Юлька не отвечает, резко разворачивается, протискивается к близрасположенному рулеточному полю. Вопреки своим заверениям о неприятии рулетки что-то ставит, на черное, как я слышу из своего убежища. Проигрывает – ведь рулетка не у нее на коленях. Проигрывает мелочь – тысяч пять. Оборачивается, кивает мне. С Парвениди не прощаемся. Едем домой.

Придется мне кое над чем хорошенько поразмыслить.

– Если бы у меня было пять тысяч рублей, – шептала Юре немножко пьяная Людмила, накрутившая по случаю праздника пламенные локоны, – я бы купила себе кольцо с изумрудом и серьги. Изумруд – мой камень, потому что у меня день рождения в мае.

О дне рождения Людмилы Юра все-таки помнил и даже поздравлял ее два раза за время своего отсутствия, посылал открытки с красочными фотографическими букетиками. Заставлял себя это сделать, так как мама в письмах постоянно передавала приветы от Людмилы, после того как та, отчаявшись, видимо, получить от Юры ответ, перестала писать ему сама.

Юра за два года совсем забыл, какими бывают деревенские посиделки с гостями. В доме места на всех не хватило бы, поэтому во дворе, общем с соседями, поставили, тесно сдвинув, два больших стола, один повыше и поуже, другой пониже и пошире. Столы накрыли чистыми простынями и уставили напитками, мисками с несложными салатами, с соленьями, с помидорчиками-огурчиками и тарелками с привезенными Юрой из Москвы деликатесами, которые в подарок собрала, понятно, от щедрот своих Елена Львовна. Бабушка Нина приготовила жбан окрошки из собственного кваса на хлебных корочках и наварила картошки – две огромные кастрюли, а мама Ирина Владимировна подала свои фирменные голубцы со сметанной подливкой. Сладкие гостинцы приносили приглашенные в гости соседи: так было принято – приходить не с пустыми руками. Поэтому на столе были и варенья, и сладкие пирожки, и вишневая наливка для подросших детей, и конфеты на случай, если на шум веселья, на аппетитные запахи вдруг забежит какой-нибудь босоногий каникулярный сорванец или шустрая сладкоежка барышня самого нежного возраста.

Гостей, соседей и немногочисленных подружек Ирины Владимировны созвали по случаю Юриного приезда. Юра приехал уже студентом. Он вполне успешно сдал экзамены и поступил в МГИМО на факультет международных отношений. И теперь, в августе, Юра по настоятельной просьбе Ирины Владимировны ненадолго вернулся в Генералово – навестить родных и провести здесь остаток лета.

– Ты, Юрочка, конечно, совсем взрослый, – говорила она, – и самостоятельный, но я живу тем, что мой сын меня помнит и любит. Но женщины меняются в разлуке, что матери, что возлюбленные. Чем дольше разлука, тем больше меняются. Бывает, до неузнаваемости.

– Ты ни капли не постарела, мама, – отвечал Юра и нисколько не лицемерил. Он был рад встрече, рад, как и сам не ожидал.

– Дело не в том, что мы стареем, Юрочка. Дело в том, что мы – я, папа, бабушка – меняемся. Меняемся в твоих глазах, потому что, взрослея, меняешься ты сам и твой взгляд на жизнь, твоя оценка окружающих. Но чем короче разлука, тем привычнее мы друг другу, и я не хочу, чтобы ты отвык, чтобы ты стал относиться ко мне… критичнее. Матери, представь, эгоистичны по-своему.

– Мама, не философствуй, пожалуйста, – улыбался Юра, – а то ты становишься похожа на Михаила Муратовича.

– Неужели милейший Микуша стал тебя раздражать? Что за ирония, Юра? – лукаво усмехалась Ирина Владимировна.

– Никакой иронии и никакого раздражения, мама. Мы в прекрасных отношениях, вот только…

– Вот только?..

– Вот только лучше бы ему книжку написать, все бы и читали. В свободное время читали. Ведь и погулять хочется, и в кино сходить, а не только слушать Михаила Муратовича.

– Погулять и в кино сходить не с Юленькой ли? Наверное, выросла и похорошела, а такая была голенастая чертовочка!

– Выросла и похорошела, но по-прежнему чертовочка. Танцует диско, это такой модный танцевальный стиль. Светомузыка, лазеры… Очень динамично. Тебе бы понравилось. И почему бы мне не сходить с ней в кино?!

– Юрка! Тебя не узнать! Ты и говорить стал совсем по-другому! – восхищалась Ирина Владимировна. – Совсем избавился от нашего ленивого протяжного акцента и неряшливой, непредсказуемой интонации в конце фразы. Чистая московская речь. И немножко огрызаешься, а? А как же Людмила?

– А что – Людмила? – слегка пожал плечами Юра, вильнул взглядом, но ухитрился почти не покраснеть.

– Ничего, просто я тебя немножко поддразниваю. Все в порядке вещей, и мальчики есть мальчики. «Первая любовь – последняя игрушка». Не знаю, есть ли девушка, не записавшая себе в альбом этот ужасный афоризм. В мое время таких девушек, кажется, не было. А Людмилу ты увидишь среди сегодняшних гостей. Она, между прочим, поступила в тетеринский педагогический институт на иняз. Всегда хорошо училась. Не забудь хотя бы поздравить девушку.

– Она тоже выросла и похорошела? – съехидничал Юра в попытке скрыть неловкость. Он и сам не знал, хочет ли видеть школьную подружку, хочет ли, чтобы она видела его.

– Не скажу, что нет, но слишком ярко красит волосы, просто пламя бушующее! А ты не ершись, не ершись, коварный изменник.

Юру и Людмилу, самых молодых за столом, посадили рядом, и Юре поневоле пришлось ухаживать за Людмилой, втягивать в разговор ее, смущенную, ищущую спасения в книжной гордости и в замученных, замусоленных, спотыкающихся чужих словах. А Юра и сам не замечал, насколько стал учен манерам, насколько раскованно и ловко ведет беседу, насколько легко ему, начинающему дипломату, удается скрывать свое собственное смущение.

Но из графинчика мутноватого стекла в стаканы Людмилы и Юры лилось домашнее вишневое вино, щеки их пламенели от крепковатой наливки и сухого жара августовского вечера, и сердца тонули и захлебывались в оттаявшей памяти…

Быстро темнело, и закат оплывал, отступал к горизонту, но, поскольку праздник удался и никому не хотелось расходиться, зажгли пропылившиеся в сарае фонари и керосиновые лампы, долили стаканы, и бабушка Нина затянула непременную на посиделках песню про пароход и соблазнителя капитана. Песню подхватили, и вслед удаляющимся рука об руку в сторону речки Генераловки Юре и Людмиле доносилось знакомое и навязшее в зубах с раннего детства:

Ой-ей-ей, в глазах туман,Кружится голова-а-а!..Едва стою я на ногах,А я ведь не пьяна-а-а!

– «Ой-ей-ей, в глазах туман, кружится голова-а-а!..» – тихо-тихо и очень фальшиво, не своим писклявым голосом напела Людмила и теснее прижалась к Юриному плечу. – Давай приляжем, Юрка. Голова, правда, что-то кружится. Трава сухая, земля горячая. Цикады поют тревожно. Есть у вас в Москве цикады?

– Ни одной, – хрипло, не узнавая собственного голоса, ответил Юра. – То есть… Не знаю я, Людка…

– А и ну их. Пропади они. Надоели, нечисть. Слышишь, как пахнет трава? – шептала Людмила.

Сладость высушенных летним солнцем диких злаков и полынная горечь. Но Юра чувствовал лишь запах вишневого вина и Людмилиных волос, умащенных каким-то приворотным зельем из богатого тетеринского универмага, и действовало это зелье почище иных парижских парфюмерных изысков, отшибало разум, заставляло вытворять бог знает что. И свершилось невероятное, непозволительное, наказуемое, болезненное и прекрасное. Божественное.