Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

Тишина за толстыми стенами. Но в тишине с недавних пор слышится мне холодный и злой металлический лязг, хриплая ругань полуголых потных и грязных человеческих существ, видится тусклый красный свет и в этом страшном давящем свете – перекошенные, яростные беззубые морды, тупые, испитые, неистово празднующие чужую боль… Откуда они только лезут? Лезут и лезут. Пропади оно все пропадом, Юлька! Я здесь ума решусь, среди заводских привидений! Их все больше и больше, просто интервенция какая-то, спасу нет.

Вот и Ритуся теперь тоже привидением является в больницу к Елене Львовне, в ее отдельную благоустроенную палату в маленьком и очень дорогом сумасшедшем доме в одном из пригородных парков. Я вполне готов поверить, что это не бредовое видение, а все на самом деле. Беспутная Ритуся приходит прощаться и, может быть, просить прощения, на свой независимый манер, в часы, когда ей удобнее, то есть в самые неподходящие. Бывает, что прямо в процедурную. Елене Львовне пришлось опознавать останки, и она сошла с ума, когда увидела то, что осталось от Ритуси, выбросившейся из поднебесного окна высотки на Котельнической. Мы с Юлькой вдвоем хоронили Ритусю, под музыку (под традиционный моцартовский реквием, само собой) сжигали в роскошном лаковом гробу с посеребренными ручками, который нельзя было открывать, чтобы попрощаться.

Юлька положила пышные пунцовые розы на гроб и сказала, что нелепо провожать Ритусю цветами, земным даром, что Ритуся давно уже там, на обочине нашего благословенного серпантина – пути нашего общего, или еще дальше, чем на обочине, куда стала уходить чуть не в детстве. Куда ее взяли да увели. И с нашей точки зрения, с нашей колокольни, ум ее не был здрав десятилетиями. Поэтому понять ту записку, прощальную, с выведенными красным фломастером местоимениями, которую она оставила, не то чтобы невозможно, но – и пытаться не стоит. И удивления достойно, как она, в сумрачном своем уединении последних недель, в своем невидении, невосприятии земных реалий, оказалась способна написать хоть что-то мало-мальски связное и чуть ли не поэтическое.

– …и будет ей такая эпитафия: «Забудь о бесконечности, пока не веришь. Забудь о своем отражении в ней». Пока не веришь. Честное слово, закажу такую надпись на камне. А… зеркало можно будет вмонтировать, как ты думаешь?

– За деньги-то? Но вот вопрос: ты бы хотела отражаться в чужом могильном камне, а?

– М-да… Ты прав: чертовщина получается. И обязательно кто-нибудь разобьет… Ужасно видеть кого-то своим отражением. Обязательно кто-нибудь из двоих разобьет. Кто первый очнется. Я сейчас о любви говорю. Кое-кто не переживает, как Ритуся. Многие расстаются в ненависти. Кто-то способен смириться, но потом всю жизнь мазохистски выковыривает из-под кожи осколки. А кто-то плюет на иллюзии и сам не понимает, что счастлив. Юрка?..

У меня язык не поворачивается дать ей тот ответ, которого она ожидает. Поэтому я спрашиваю:

– Кто же такой все-таки он? Вы так и не узнали? Не дьявол же, в самом деле, как в записке.

– Если и дьявол, то, судя по маминым догадкам и обмолвкам, в самой своей жалкой ипостаси, – сквозь слезы усмехается Юлька. – Папа совершенно точно знал кто, но не говорил, старый темнила. Вопрос: почему? А теперь его уже не спросишь. Мне кажется, что папа в какой-то момент пожертвовал Риткой. Такое у меня чувство. Во имя чего, не знаю. Боюсь догадываться. Ритка – мамино наказанье за что-то, чего я не знаю. Я, должно быть, стала наказаньем папиным. За Ритку.

Мы поминали Ритусю водкой на Котельнической, как и хоронили, только вдвоем. Юлька пила, немножко плакала, и безумно нравилась мне такой, не блестящей, не опрятной, совсем без грима, некрасиво ссутулившейся над столом с небрежно подобранной и как попало разложенной закуской. Юлька безостановочно говорила, наверное от нервов, и много врала сама себе, будто картину писала в заданном колорите, по памяти, а память подводила. Юлькина память очень своевольна, это память настроения.

– С Риткой мы никогда не дружили, не любили друг друга, как чужие. Ты знаешь, какой она была невозможной, хуже врагини. Так что и плакать нечего. Но почему слезы? Маму жалко? Может, поэтому? Или потому что жизнь может оказаться настолько же напрасной, как у Ритуси? Она ведь и не жила, а как-то так – все время где-то сбоку от жизни, все мимо колеи, по каким-то норам. Разве что в розовом детстве… Это страшно, Юрка. И я, мне кажется, знаю, почему так. Ее лишили соблазнов. Когда соблазнов много, то, в общем, с человеком все в порядке, он хочет жить, чего-то добивается, куда-то стремится, пусть суета, но жизнь. А у нее остался лишь один соблазн – подземелье, то ли жизнь, то ли смерть. Вот именно: соблазн смерти, соблазн узнать, что там за чертой… Научные изыскания так называемые, о господи! И ведь все бесполезно и напрасно, она же не вернется, чтобы рассказать.

Ритуся ушла, и наш с Юлькой разлад вроде бы и рассосался с ее уходом. Показался слишком мелким, как это чаще всего и бывает, когда хороним. А разлад случился после той истории, когда я, так сказать, сорвал банк в казино, когда мне показалось, что мой шальной выигрыш в покер был подстроен. Четыре дамы и джокер! Такое покерное сочетание и в счастливом сне присниться не может! И ни один умный шулер не решится в первой же игре, пока все еще внимательны, на такой расклад – никто не поверит в честную игру, так мне кажется. Андрон Парвениди спекулировал на том, что новичкам якобы везет. И если верить приметам, везет также и тем, кого перед игрой пометила птичка. По завершении партии он, поздравляя и мило улыбаясь, осведомился: «Вам, Юрий, случайно сегодня голубь на голову не покакал? Такое небывалое везение иначе не объяснишь!» Я в этот момент был в ступоре и не смог отреагировать достойно, о чем все еще жалею. Но это игривое заявление, по-моему, поссорило Парвениди с Юлькой, которая оказалась тут как тут, едва мы встали из-за стола, и шампанское за счет заведения, по-моему, не очень-то сгладило неловкость.

Все выяснить оказалось проще простого: на следующий день я проверил состояние нашего общего с Юлькой счета, и оказалось, что накануне она сняла сопоставимую сумму – семьсот тысяч рублей. По всей видимости, те тысячи, которые превышали круглую сумму, составляли комиссионные шулера Парвениди. Не зря же он сам сел за игральный стол, этот Юлькин «товарищ по несчастью». Однако не слишком ли много – двести тысяч комиссионных? Подозреваю, что львиная доля от этих двухсот пошла в карман вампиру Горшкову. Но в этом Юлия Михайловна моя ни за что не признается, не сомневаюсь даже. О Горшкове говорить с ней буду позже, когда почувствую момент. Слишком сейчас много всего: и Парвениди, и Горшков, и ее обман, унизивший меня.

Выигрыш я возвратил на счет и извинился перед Юлькой за то, что пока не могу вернуть тысячи, выплаченные ее любезному Андрону (Горшкова даже не упомянул). Получилось слишком запальчиво, резко и, признаюсь, неумно. Юлька не стала ничего отрицать и обиделась смертельно. Так сужу об этом, потому что она не закатила темпераментную сцену, а просто сказала: «Хорошо. Отрабатывай, пожалуйста. Если твое самоуважение столь шатко».

И с тех пор я все пытаюсь «отрабатывать» под ее чутким руководством. Но что я понимаю в ресторанном бизнесе и в бизнесе вообще?! Подозреваю, Юлька постоянно исправляет мои ошибки. Возможно, заранее распорядилась по всем своим восьми «Ларчикам» не принимать мою деятельность всерьез. Ее «менеджеры» кивают с деловым видом, а потом по телефону цитируют мои неловкие распоряжения Юльке, и она их отменяет. В силу определенных навыков полезен я лишь при ведении деловых переговоров, в отстаивании – на это мне хватает упрямства и казуистических умений – некоторых выгодных Юльке пунктов. И все же положение свое я чаще всего ощущаю как ложное, и Юлька, понимая это и сочувствуя, жалея меня, убогого, грустнеет. Но смерть Юлькиной сестры нас сблизила, позволила хотя бы на время позабыть о моей подспудной неприкаянности, о ее несладком доминировании. Такая вот у нас с Юлией Михайловой супружеская любовь…

Между прочим, Старую Кобру, мелькнувшую в игровом зале казино, я узнал. Она правила канцелярией Михаила Муратовича, и Юлька начинала свою карьеру под ее чутким руководством. Если можно назвать «чутким руководством» невидимый, но отлично ощущаемый энергетический хлыст, которым виртуозно пользовалась эта дама по имени Луиза Станиславовна, ныне Старая Кобра. Но когда я сообщил Юльке, что узнал Луизу Станиславовну, она отмахнулась и сказала, что мне померещилось, потому что эту гадину, к счастью, давно, уже лет пятнадцать тому, уморили в одном из правительственных санаториев по причине ее многих знаний. И если бы это была она, то ей ли, Юльке, не узнать правую папенькину руку и своего палача. Но мне представляется, что здесь или какие-то очередные «тайны московского двора» – драма-травести или триллер – наша повседневность, или же Юлию Михайловну подводит (щадит?) память. А я вижу то, что вижу, и еще не сошел с ума. Как Ритуся и Елена Львовна.