А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Там на матрасе лежал на боку Ларри: лицо наполовину скрывалось за копной волос, как у Арта Гарфункеля, тощее тело сложилось подобно букве Z. Он походил на фигуру из Помпеи, на человека, свернувшегося в углу, когда в окно хлынули лава и пепел. К стене у него над головой были прикноплены две фотографии Антонена Арто. На снимке слева Арто был молод и невероятно хорош собой. На другом, сделанном спустя десятилетие, быстро пролетевшее, драматург походил на иссохшего безумца. Ларри особенно нравилось, что физический и умственный распад Арто произошел так быстро и достиг таких всеобъемлющих масштабов.

— Вставай, — сказал ему Митчелл.

Не дождавшись ответа, он подобрал с полу пьесу, выписанную из лавки Сэмюела Френча, и бросил другу в голову.

Ларри со стоном перекатился на спину. Глаза его, поморгав, раскрылись, однако приходить в сознание он, судя по всему, не торопился.

— Сколько времени?

— Опаздываем. Пора двигать.

Последовала долгая пауза; затем Ларри сел. Невысокий, щуплый; в лице его, когда оно складывалось в гримасу, было что-то от фавна. В зависимости от освещения и от степени загула оно выглядело то скуластым, как у Рудольфа Нуриева, то осунувшимся, с запавшими щеками, как у фигуры с картины Мунка «Крик». В данный момент лицо Ларри представляло собой нечто среднее.

— Хорошо погуляли вчера, жаль, тебя не было, — сказал Ларри.

Митчелл стоял с каменным лицом.

— С гулянками я покончил.

— Да ладно тебе, Митчелл, зачем такие крайности. Ты что, так и будешь всю дорогу, даже во время нашей поездки? Не занудствуй.

— Я только что видел Мадлен, — сообщил Митчелл тоном, каким говорят о неотложных делах. — Она снова решила начать со мной разговаривать. Но тут я сказал одну вещь, которая ей не понравилась, и она опять перестала.

— Молодец.

— Зато она поссорилась с Бэнкхедом.

— Знаю, — сказал Ларри.

В голове у Митчелла зазвучал сигнал тревоги.

— Откуда ты знаешь?

— Так она же вчера вечером ушла с гулянки вместе с Терстоном Мимсом. Знаешь, Митчелл, ей прямо невтерпеж было. Я тебе говорил, пойдем. Зря ты покончил с гулянками.

Митчелл выпрямился, чтобы принять этот удар. Ларри, разумеется, знал про то, что его друг с ума сходит по Мадлен. Ларри приходилось слышать, как Митчелл расхваливает ее достоинства и защищает или преподносит в нужном контексте ее более сомнительные качества. Откровенничая с Ларри, как можно откровенничать лишь с настоящим другом, Митчелл рассказывал ему, до какой степени безумны его мысли во всем, что касается Мадлен. И все-таки Митчелл не подал виду — у него была своя гордость. Отступив в коридор, он сказал:

— Давай вставай, придурок. Опаздывать еще из-за тебя.

Вернувшись к себе в комнату, Митчелл закрыл дверь и сел за рабочий стол, свесив голову. Некоторые подробности этого утра, которые не удалось расшифровать прежде, постепенно открывались его взору, словно рекламные лозунги в небе. Растрепанные волосы Мадлен. Похмелье.

Внезапно он с грубой решительностью крутанулся на стуле и оторвал крышку от картонной коробки, стоявшей на столе. Внутри лежала его мантия. Вытащив ее, он встал и натянул блестящую синтетическую ткань на голову, на плечи. Кисточка, значок курса и квадратная шапочка были туго скручены и завернуты в отдельные полиэтиленовые листы. Содрав их и прикрутив кисточку так тщательно, что продавил шапку, Митчелл развернул ее и надел на голову.

Он услышал, как Ларри прошлепал в кухню.

— Митчелл, — окликнул его друг, — может, косяк захватить?

Не отвечая, Митчелл встал перед зеркалом, висевшим в глубине спальни. Эти шапочки ведут свое происхождение из Средневековья. Старые, как «Облако незнания». Поэтому у них такой идиотский вид. Поэтому у него в шапке такой идиотский вид.

Ему вспомнилась строчка из Майстера Экхарта: «Лишь рука, которая стирает, способна написать истину».

Может, ему следует что-то стереть, подумал Митчелл, — или себя, или свое прошлое, или что? Он готов был начать немедленно, как только поймет, что именно стирать.

Когда он вышел в кухню, Ларри, тоже в шапке с мантией, варил кофе. Они посмотрели друг на друга с легкой усмешкой.

— Косяк непременно захвати, — сказал Митчелл.

Домой Мадлен пошла кружным путем.

Она была страшно зла на всех и вся: на мать — зачем та вообще заставила ее пригласить Митчелла, на Леонарда — почему не звонит, на погоду — почему так холодно, на университет — почему кончается.

С парнями было невозможно дружить. Каждому, с кем она когда-либо дружила, в конце концов хотелось чего-то большего, а может, и с самого начала хотелось; вся эта дружба была основана на притворстве.

Митчелл хотел отомстить. Только и всего. Он хотел сделать ей больно, а ее слабые места были ему известны. Какая глупость с его стороны — сказать, что она не привлекает его в духовном смысле. Разве он все эти годы не бегал за ней? Разве не говорил, что «любит ее склад ума»? Мадлен знала, что Митчелл умнее ее. Но что, если сравнить его с Леонардом? Кто тогда будет умнее? Вот что ей надо было сказать Митчеллу. Не плакать, не убегать, а указать на то, что Леонарда ее уровень интеллекта вполне устраивает.

Эта мысль, засияв торжеством, тут же потухла, стоило лишь вспомнить, что они с Леонардом больше не встречаются.

Глядя на Канал-стрит сквозь искажающие картину слезы — дорожный знак «Стоп» преломлялся в них под кубистическим углом зрения, — Мадлен еще раз позволила себе загадать запретное желание, чтобы они с Леонардом помирились. Ей казалось, что достаточно одного лишь этого, а все остальные проблемы она переживет.

Часы на здании Народного банка показывали 8:47. На то, чтобы одеться и подняться по холму, у нее оставался час.

Впереди виднелась река, зеленая и неподвижная. Несколько лет назад она загорелась. Пожарная служба неделями безуспешно пыталась потушить пожар. Возникал вопрос: действительно, как погасить горящую реку? Что делать, если замедлитель одновременно является ускорителем?

Страдающая от любви выпускница факультета английского языка и литературы задумалась над символизмом этого события.

В небольшом редком парке, которого Мадлен прежде никогда не замечала, она уселась на скамейку. В организм ее вливались природные опиаты, и через несколько минут она почувствовала себя немного лучше. Она вытерла глаза. С этого момента ей больше не придется встречаться с Митчеллом против своей воли. Да и с Леонардом тоже. Хотя в данную секунду она казалась себе обиженной, брошенной, опозоренной, Мадлен знала, что она еще молода, что у нее впереди целая жизнь — жизнь, в которой, если постараться, она может добиться чего-нибудь выдающегося, — и что старания отчасти состоят в том, чтобы не обращать внимания именно на такие моменты, когда окружающие заставляют тебя ощущать себя никчемной, всем противной, лишают уверенности в себе.

Уйдя из парка, она снова поднялась на Бенефит-стрит по вымощенной булыжником улочке.

В Наррагансетте она отперла входную дверь, вошла в холл и поднялась в лифте на свой этаж. Она устала, умирала от жажды, ей по-прежнему необходимо было принять душ.

Когда она вставляла ключ в дверь, ее открыла изнутри Эбби. Волосы ее были упрятаны под шапочку, как у всех выпускников.

— Привет! А мы уж думали, придется без тебя уходить.

— Извини, — сказала Мадлен, — родители целую вечность не отпускали. Вы меня подождете? Я сейчас, быстро.

В гостиной Оливия, положив ноги на журнальный столик, красила на них ногти. Зазвонил телефон, и Эбби пошла ответить.

— Пуки сказала, что ты ушла с Терстоном Мимсом, — сообщила Оливия, накладывая лак. — А я ей говорю, нет, этого никак не может быть.

— Давай не будем об этом, — сказала Мадлен.

— Ладно. Мне-то что? Только нам с Пуки хотелось бы узнать одну вещь.

— Пойду быстренько душ приму.

— Это тебя. — Эбби протягивала ей трубку.

У Мадлен не было желания ни с кем разговаривать. Но лучше это, чем отбиваться от новых вопросов.

Она взяла трубку и ответила.

— Мадлен? — Голос был мужской, незнакомый.

— Да.

— Это Кен. Ауэрбах. — Мадлен не откликнулась, тогда тот добавил: — Друг Леонарда.

— А, — сказала Мадлен. — Привет.

— Извини, что звоню, когда у тебя выпуск. Но я сегодня уезжаю и подумал, надо позвонить, пока я тут. — Последовала пауза, и Мадлен, воспользовавшись ею, попыталась ухватить реальность настоящего момента, но не успела — Ауэрбах сказал: — Леонард в больнице.

Сообщив эту новость, он тут же добавил:

— Не волнуйся. С ним ничего страшного не случилось. Но он в больнице, так что я подумал, надо тебе сказать. Если тебе еще не сказали. Может, ты и так знаешь.

— Нет, я не знала. — Собственный тон казался Мадлен спокойным. Не меняя его, она сказала: — Минутку — не клади трубку.