А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Митчелл улыбнулся:

— Такое чувство, как будто у вас под столом мой отец прячется.

Рихтер нахмурился. Улыбка исчезла. Сложив руки, он двинулся в новом направлении:

— Судя по вашей экзаменационной работе, вопросы религиозных верований занимают вас лично. Я прав?

— Наверное, можно и так сказать.

— У вас греческая фамилия. Вы воспитывались в православии?

— Меня крестили. Вот, пожалуй, и все.

— А теперь?

— Теперь?

Митчелл задумался. Он не привык распространяться о своих духовных исканиях. Говорить о них было странно.

Однако выражение лица у Рихтера было нейтральным. Он сидел, наклонившись вперед, сцепив руки на столе и глядя в сторону, так что перед Митчеллом оказалось лишь его ухо. Это внушило Митчеллу доверие, и он разговорился. Он объяснил, что поступил в университет, ничего толком не зная о религии, а потом, занимаясь английской литературой, начал осознавать глубину своего невежества. Мир сложился под влиянием верований, о которых он ничего не знал.

— Это было начало, — сказал он, — мне удалось понять, до чего я глуп.

— Да-да.

Рихтер быстро кивнул. Склоненная голова наводила на мысли о личном опыте, связанном с духовными мучениями. Рихтер слушал дальше, не поднимая головы.

— В общем, как-то я сидел себе, — продолжал Митчелл, — и вдруг мне пришло в голову, что почти все писатели, которых я читаю по программе, верили в Бога. Прежде всего Мильтон. И Джордж Герберт. — Знаком ли профессору Рихтеру Джордж Герберт? Знаком. — И Толстой. Я понимаю, Толстой ближе к концу немного увлекся. Отказался от «Анны Карениной». Но много ли найдется писателей, способных замахнуться на собственный гений? Может, величие Толстого вообще обусловлено именно тем, что он был одержим истиной? Сам факт, что он готов был бросить искусство, и означает, что он был великим художником.

И снова серый кардинал, возвышавшийся над столом с пресс-папье, издал звук, означавший согласие. На миг все исчезло: погода, мир за окном.

— Так вот, прошлым летом я составил себе список для чтения, — сказал Митчелл. — Прочел много Томаса Мертона. Мертон привел меня к святому Иоанну Креста, а святой Иоанн Креста привел меня к Майстеру Экхарту и к «О подражании Христу». А сейчас читаю «Облако незнания».

Выждав секунду, Рихтер спросил:

— И ваши поиски носят исключительно интеллектуальный характер?

— Не только. — Замявшись, Митчелл признался: — Я и в церковь хожу.

— В какую?

— Да во всякие, — улыбнулся Митчелл. — Какие только есть. Но главным образом в католическую.

— Я могу понять, в чем состоит привлекательность католичества, — сказал Рихтер. — Однако, если перенестись назад, во времена Лютера, и принять во внимание те эксцессы, которым в то время предавалась церковь, то я бы, наверное, встал на сторону еретиков.

Теперь в лице Рихтера Митчелл увидел ответ на вопрос, которым задавался весь семестр. Помедлив, он спросил:

— Значит, вы верите в Бога, профессор Рихтер?

— Я придерживаюсь христианских религиозных верований, — твердым тоном пояснил Рихтер.

Что в точности это означает, Митчелл не знал. Однако он понял, в чем причина такой дотошности Рихтера. Такое определение оставляло место для возражений и сомнений, для исторических компромиссов и разногласий.

— А я и не догадывался, — сказал Митчелл. — Во время занятий невозможно было сказать, верующий вы или нет.

— Таковы правила игры.

Они сидели, прихлебывая кофе, словно приятели. И Рихтер перешел к делу:

— Хочу вам сообщить, что вы, на мой взгляд, способны достичь серьезных результатов в современном христианском богословии. Если вы склоняетесь к такому шагу, я мог бы помочь вам получить полную стипендию в Принстонской богословской семинарии. Или, если предпочитаете, в Гарвардской или Йельской школе богословия. Я не часто утруждаю себя до такой степени ради своих студентов, но в данном случае полагаю, что это необходимо.

Митчелл никогда не думал о том, чтобы пойти в школу богословия. Однако мысль о том, чтобы изучать богословие — изучать что угодно, а не сидеть на работе с девяти до пяти, — показалась ему привлекательной. Он собирался год путешествовать. Он обещал написать Рихтеру, когда вернется, и сообщить ему свое решение.

Учитывая все трудности, одолевавшие Митчелла, — рецессия, его малоубедительная специальность, а теперь еще и очередной отпор со стороны Мадлен — путешествие было единственным ожидавшим его приятным событием. Направляясь домой, одеться к процессии, Митчелл сказал себе: не важно, какого мнения о нем Мадлен. Он скоро уедет.

Его квартира на Бауэн-стрит была всего в двух кварталах от дома Мадлен, куда более привлекательного. Они с Ларри занимали третий этаж старого дощатого дома, сдававшегося в аренду. Через пять минут он уже поднимался по лестнице.

Митчелл с Ларри решили поехать в Индию, посмотрев как-то вечером фильм Сатьяджита Рая. Поначалу они обсуждали это не очень серьезно. Однако с того самого дня, когда их спрашивали о планах на будущее, Митчелл и Ларри отвечали: «В Индию поедем!» Все их друзья реагировали неизменно положительно. Причин не ехать в Индию никто не видел. Большинство говорили, что и сами хотели бы к ним присоединиться. В результате Митчеллу и Ларри, еще не купившим ни билеты на самолет, ни путеводитель, вообще ничего не знавших толком про Индию, начали завидовать, считая их отважными, независимо мыслящими личностями. И в конце концов они решили, что придется ехать.

Мало-помалу планы начинали вырисовываться. Добавили еще поездку по Европе. В марте Ларри, учившийся на театральном факультете, договорился с профессором Хьюзом о том, что тот возьмет их на работу в качестве научных сотрудников; это придало бы путешествию профессиональный оттенок и помогло бы унять родителей. Они купили большую желтую карту Индии и повесили ее на стену в кухне.

Одна вещь едва не сорвала их планы — так называемая вечеринка, которую они закатили несколько недель назад, во время подготовки к экзаменам. Идея принадлежала Ларри. Однако Митчелл не знал, что вечеринка на самом деле была не настоящей вечеринкой, а дипломным проектом Ларри по классу режиссерского мастерства. Оказалось, что Ларри поручил кое-кому из своих знакомых «играть» разные «роли» и дал им инструкции, как себя вести на вечеринке. Главное — напугать ничего не подозревающих гостей; при этом не возбранялись оскорбления и нападки. В результате поначалу все собравшиеся чувствовали себя ужасно. Друзья подходили и сообщали, что никогда не доверяли тебе, что у тебя всегда плохо пахло изо рта и так далее. Около полуночи соседи снизу, супруги Тед и Сьюзен (одетые в идиотские, как понимал Митчелл задним числом, костюмы: махровые халаты, пушистые шлепанцы плюс бигуди в волосах у Сьюзен), сердито ворвались в квартиру, стали жаловаться на слишком громкую музыку и пригрозили, что вызовут полицию. Митчелл попытался их успокоить. Однако Дейв Хейек, ростом шесть футов четыре дюйма, тоже участвовавший в розыгрыше, притопал из кухни и стал с кулаками угрожать соседям. В ответ Тед вытащил из кармана купального халата (игрушечный) пистолет, грозясь застрелить Хейека — тот сжался на полу, умоляя о пощаде, а остальные тем временем либо застыли на месте, либо рванули к выходу, заливая все вокруг пивом. В этот момент Ларри выключил во всей квартире свет, влез на стул и сообщил народу, что все это — ха-ха — было понарошку. Тед и Сьюзен сняли халаты, под которыми обнаружилась нормальная одежда. Тед продемонстрировал всем, что пистолет водяной. Митчелл не верил своим глазам: как это Ларри не предупредил его, тоже хозяина, о секретной программе вечеринки?! Он и понятия не имел, что Карлита Джоунс, тридцатишестилетняя студентка, — перед тем она заперлась с Митчеллом в ванной и стала говорить: «Ну давай, Митчелл. Давай поваляемся. Прямо тут, на полу», — играла по «сценарию». Он был страшно удивлен, обнаружив, что секс, когда его предлагают в открытую, вот так (как нередко случалось в его фантазиях), на деле оказался не только нежеланным, но и пугающим. И все-таки, несмотря на все это, несмотря на ярость в адрес Ларри, использовавшего вечеринку для собственных учебных дел (правда, Митчеллу следовало бы заподозрить неладное, когда на гулянку явилась сама преподавательница, которая вела у Ларри класс), все-таки в тот же вечер, позже, когда все ушли, — еще тогда, когда он кричал на Ларри, которого тошнило на балконе: «Чтоб тебя наизнанку вывернуло! Так тебе и надо!» — Митчелл уже понимал, что простит Ларри за эту затею — превратить их дом и вечеринку в безвкусный спектакль. Ларри был его лучшим другом, они собирались вместе в Индию — что еще ему оставалось.

Войдя в квартиру, он направился прямо в комнату Ларри и распахнул дверь.

Там на матрасе лежал на боку Ларри: лицо наполовину скрывалось за копной волос, как у Арта Гарфункеля, тощее тело сложилось подобно букве Z. Он походил на фигуру из Помпеи, на человека, свернувшегося в углу, когда в окно хлынули лава и пепел. К стене у него над головой были прикноплены две фотографии Антонена Арто. На снимке слева Арто был молод и невероятно хорош собой. На другом, сделанном спустя десятилетие, быстро пролетевшее, драматург походил на иссохшего безумца. Ларри особенно нравилось, что физический и умственный распад Арто произошел так быстро и достиг таких всеобъемлющих масштабов.