Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо

Мне частенько приходилось лечить хозяйкиных собачек, поскольку у нас в доме их вечно перекармливали то мясом, то хлебом, а такая пища им вредна. Звери на то и звери, чтобы не сидеть на диванах, а бегать по полям и питаться кореньями и травами — они сами чуют, что им полезно.

— Я должен открыть ему рот, — сказал я Мастеру, и он повторил мои слова королю.

— Корсо, стоять смирно, — велел король псу, который никого, кроме него, не слушался.

Я дотронулся до головы пса. Шерсть оказалась совсем не шелковистая, а сухая и жёсткая. Он косился на меня с недоверием. Аккуратно раздвинув зубы Корсо, я наклонился понюхать, хорошо ли пахнет. Из пасти шёл резкий металлический запах. Меня это немало озадачило. Кроме того, я понимал, что дело тут не в образе жизни: этот пёс бегает, охотится и вполне может остановиться где-нибудь на лугу и пожевать целебной травки — собаки всегда знают, что нужно есть, чтобы прочистить организм.

Запах металла и желтоватый налёт на клыках, которые — будь пёс здоров — должны сиять белизной, навели меня на мысль. Легко, не надавливая, я провёл рукой по его правому боку, и в какой-то момент пёс взвыл от боли и, дрожа, прижался к ногам короля. Его Величество ласково, утешительно погладил своего любимца.

— Мне кажется, у собаки болит печень, — сказал я Мастеру. — Возможно, там завелись паразиты{36}.

В итоге Корсо на время отдали на моё попечение. Я трепетал, понимая, на кого обратится гнев короля, если лечение окажется безуспешным и собака умрёт. Но Господь был ко мне милостив. Я собрал на окрестных полях нужные травы, и приготовленное из них снадобье оказало именно такое действие, на которое я рассчитывал: печень начала сильно сокращаться и в конце концов исторгла червя. Пёс тут же повеселел, стал носиться как угорелый и есть всё подряд.

На исходе недели я привёл Корсо, живого и здорового, к королевским шатрам. Он потёрся о мою ногу и бросился к королю. Потом снова ко мне. Он тыкался нам в колени, целовал по-собачьи и всячески выражал свою любовь и преданность поочерёдно — то Его Величеству, то мне, жалкому рабу. На лице короля засветилась улыбка. А улыбался он очень редко.

— Спасибо тебе, — произнёс он просто и протянул мне бархатный мешочек с золотыми дукатами.

Мастер очень мною гордился. Он наотрез отказался взять деньги, хотя по праву они, конечно, принадлежали ему, а не мне, поскольку рабам ничего своего иметь не дозволено.

— Нет-нет, оставь дукаты себе, — сказал он. — Положишь в сундук, а потом купишь что-нибудь. Например, кольцо. С аметистом{37}.

Мастер обожал драгоценные камни. Вернее, он обожал разглядывать их так и сяк, при разном освещении, но сам никогда не носил. Он не любил приукрашивать жизнь и украшать себя тоже не имел потребности.

Охота наконец закончилась, и мы вернулись в Мадрид.

Как раз в те времена Мастер заинтересовался удивительными, но порой несчастными существами, которых король во множестве держал во дворце для забавы собственной семьи и придворных. Несколько старых мудрых шутов-актёров смешили зрителей и разыгрывали перед ними настоящие представления с переодеваниями. Мастер часто использовал их в качестве натурщиков для мифологических или исторических сюжетов, и актёры радовались, когда им удавалось подобрать подобающий костюм, позу и выражение лица. Ещё при дворе всегда жили карлики, карлицы и пара кротких идиотов, чей заливистый смех, похоже, радовал короля.

Все эти люди жили при дворе в тепле и довольстве, и Филипп IV очень о них заботился. Для лилипутов портные шили особую одежду, а сапожники тачали обувь под их искалеченные ножки.

Я этих людей хорошо знал, поскольку Мастер писал их портреты на протяжении многих лет. Помню слабоумного мальчика по имени Эль-Бобо. Он не умел членораздельно разговаривать, зато постоянно смеялся и был незлобив. Во дворце его очень любили, называли «Божьим чадом», а принц Балтазар Карлос норовил вскарабкаться ему на руки и прокатиться по всем залам дворца, прильнув к его плечу. Мастер написал Эль-Бобо, а потом и карлика Эль-Ниньо де Вальекаса, всегдашнего товарища принца по играм — человека взрослого, но крошечного, ростом с трёхлетнего ребёнка.

Вообще слуги короля рыскали по всей стране в поисках подобных странных существ. Этого карлика нашли в деревне, в какой-то глухомани, и привезли ко двору. По-настоящему его звали Франсиско Лескано. Тело его, искривлённое самым ужасным образом, доставляло ему беспрестанную боль. Я часто делал ему массаж, чтобы дать хоть малый отдых зажатым, всегда напряжённым мышцам кривых ножек и горбатой спины. Соображал он не слишком хорошо, поскольку постоянное страдание не давало ему сосредоточиться на учении, но мы с ним стали большими друзьями. Он прожил во дворце лет семь-восемь, а потом умер.

— Мы с тобой братья, — говорил он мне низким, басовитым голосом, неожиданным для такого маленького человечка. — Мы братья, потому что оба оказались чего-то лишены уже в момент своего рождения. Ты родился сильным, здоровым, но чёрным. А я родился калекой, мне досталось тело больного уродливого ребёнка. За что Бог взвалил на нас с тобой такое бремя, Хуанико?

— Наверно, Бог хочет научить нас смирению. Ведь его самого унижали и отвергали, он сам рассказывал об этом людям. Помнишь, как в Писании: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».

— Ты язык-то попридержи. А то тебя, неровен час, обвинят в государственной измене. Кто у нас выше всех? Король! Ты и его унизить вздумал?

— Упаси Бог! Не про него это. Наш король унаследовал своё высокое положение от предков, — возразил я. — А сам он человек очень добрый, всегда разговаривает со мной в дворцовых коридорах, даже не брезгует до меня дотрагиваться.

— Бедный Хуанико! Как же мало тебе нужно для счастья!

— Это не так... Ноя — человек грешный. Поэтому внутри себя я стараюсь не восставать, не гневить Бога. Каким родился — таким родился.

Я вспоминаю сейчас наши беседы... Наверно, моя тайна мучила меня слишком долго, и пришло время с кем-то поделиться. Я признался Ниньо де Вальекасу в своей страсти к искусству, сказал, что мечтаю писать картины. Выслушав меня, он улыбнулся сочувственно и горько, а потом просто погладил мою руку своими уродливыми искривлёнными пальчиками. Мой друг ничего не сказал, однако на душе у