Умрем, как жили - Анатолий Голубев

— Жаль, что коровник сгорел не в Кириллове, — вместо «спасибо» сказал я, но лейтенант шутки не понял, сурово посмотрел на меня и, дав газ, затрясся по проселку.

Я же уселся на поваленный дорожный столб и от нечего делать принялся рассматривать резные крыши черных домов деревни, в сторону которой уехал лейтенант, узкую полосу свинцовой воды неспокойного озера, уходившего своим дальним краем к горизонту, а ближним — терявшегося в густых травянистых зарослях болотистой низины.

За час прошло лишь три грузовика, нагруженных доверху, а в кабине, будто положено по путевому листу, сидела дородная баба в платке и с корзиной на коленях. Ни один из грузовиков не остановился. Шоферы, правда, вежливо качали головой — дескать, брать некуда. Дай сам я видел, что некуда.

«Так пойдет — и к вечеру не доберусь до места. Не подвернись шустрый лейтенант, я бы через Череповец махнул!»

Сзади раздался треск мотоцикла, и подъехал мой лейтенант.

— Загораешь?

— У вас тут только баб возят. Видно, они нужнее.

Лейтенант засмеялся.

— А ты веселый парень. Сам-то откуда?

Я объяснил.

— Коль при исполнении служебных, так это мой долг тебя устроить, — сразу переходя на «ты», будто я служил с ним в одном отделении, сказал лейтенант. Он говорил, по-вологодски окая, медленно и нараспев.

Из-за поворота показалась машина. Лейтенант деловито вскочил, поправил ремень на милицейском кителе, поднял руку. Грузовик остановился. В кузове громоздился груз, а в кабине сидела непременная баба с кошелкой.

Я усмехнулся, но милиционер что-то сказал водителю, они вместе полезли в кузов, и водитель поднял полог брезента, освободив уютное ложе, в которое я и забрался.

— Ты, парень, случаем не алкоголик? — смеясь, спросил водитель. — А то товар тут первый сорт! Надежный? — Этот вопрос адресовался уже к милиционеру, и тот солидно ответил:

— Столичный товарищ. Корреспондент.

Едва успел крикнуть «спасибо», машина тронулась, и тогда я понял, что имел в виду шофер, — кузов напоминал музыкальную шкатулку: в ящиках на все лады позванивали бутылки. Подтыкая себе полог за спину, увидел открывшийся штабель с водкой.

Дорога после весенней хляби не устоялась — машину трясло так, что порой казалось, не оправдаться за побитые бутылки.

Я не один раз вспоминал потом слова лейтенанта о «железных ребрах», но качка, вставшее солнце и летняя духота сделали свое дело: привык к тряске до того, что и уснул.

— А я подумал, ты напился до бесчувствия! — раздался надо мной голос, и я увидел сидевшего на борту белозубого водителя.

— Когда ее, проклятой, много, так и не особенно хочется!

— Это точно, — подхватил парень. — Вожу-вожу, а больше полбутылки за рейс никак выпить не могу! Да и то, если попутчица под боком хорошая! Ну, приехали! Мне по сельпо товар развозить, а твой Кириллов тута. — Он широко развернул руками, как бы отдавая в полное распоряжение весь город.

Я выбрался из кузова и огляделся. Города-то и не было. Полмира закрывала обшарпанная, но по-старинному мощная стена монастыря, с прохудившимися маковками внутренних церквей, покосившимися шпилями угловых башен, с низкой аркой полузаложенных кирпичом ворот. Напротив разметалось с десяток разнокалиберных полуушедших в землю каменных домишек, разбавленных добротными по-северному срубами. Я пошел вдоль каменной стены, огибая монастырь справа, и вдруг за краем стены увидел вспыхнувшее голубизной озеро и коричневую кладку, полузатопленную в воде — будто вот-вот гневная в своей синеве вода проглотит огромный ансамбль с его стенами, и башнями, и маковками церквей. Чем дальше я отходил по берегу от стены, тем более величественная картина разворачивалась передо мной. С противоположного берега Сиверского озера монастырь смотрелся одной бесконечной стеной от самой воды до горизонта, и за этой стеной обещалось что-то загадочное, никому не подвластное. Сами же стены как бы ныряли в тихую стеклянную гладь, и казалось, что монастырь построен не на твердой земле, а весь на плаву, на каком-то гигантском плоту. И стоит потянуть свежему ветру, как он снимется и поплывет, поплывет в неведомые дали…

В раймаге я без труда узнал, что до деревеньки, мне необходимой, километров шесть и, что было уже обидно до смерти, именно по той дороге, по которой я только что приехал.

Вынырнув из леса вместе с тропой, я увидел на холме царственно вознесшегося над рябью озера деревеньку в дюжину размашистых, об семь окон по фасаду, домов. Жилая часть их по-северному переходила в хозяйственную пристройку, отчего каждый дом напоминал авиационный ангар. И если бы не вычурная резьба по наличникам, фигурные коньки и перевязь точеных столбцов над крыльцом, то и отличить часть жилую от нежилой удалось бы не каждому.

Я постучал в первую же дверь, но никто не ответил. Во вторую стучать было бесполезно — дверь явно заколочена. Лишь дом на другом краю села показался мне обитаемым. Я начал тарабанить в открытую дверь. Голос из-за угла заставил оглянуться.

— Чего, милок, шумишь, аль нужен кто?

Рядом выросла невысокая старушка в черном платке, с выбившейся прядью седых волос, в сером непомерно обширном мужском пиджаке.

— Нужен, бабуся! Сказали, что в деревне лежит больной мужчина по фамилии Токин?

— Юрка-то, что ли? — переспросила старушка. — Параличный?

Вопрос ошарашил меня, но я кивнул головой.

— Он, наверно, он!

Парализованный — такого оборота дела я предположить не мог.

— У меня он живет, касатик многострадальный, — старушка взяла под руку и потянула вдоль косогора в сторону дальней, к озеру, околицы. — В деревне осталось три бабы да два мужика — старик мой и он, мученик. А меня зовут бабкой Ульяной.

Мы подошли к дому.

— Как сказать ему, касатику, чтобы не разволновать? Ведь трудно ему — память у него худая! А ты кто, сродственник?

Я сказал, что нет, что приехал по работе из газеты, но, подумав, попросил бабку Ульяну ничего пока Токину не говорить, будто я вовсе не к нему, а случайно заглянул на пожив, как охотно подсказала Ульяна.

— Деда дома нет, — протянула старушка. — В раймаг пошел. Тут недалече — километров шесть.

Мы вошли в дом.

За просторными темными сенями оказалась большая, словно наполненная северным майским светом, горница с аккуратными, прорубленными плотно друг к другу окнами, за которыми раскинулись, не объять глазом, просторы озерной воды, поля со сверкающими лужами, обрамленные темными контурами мрачных лесов.

Спинкой к двери стояло грубой работы кресло, и бабка Ульяна показала на него глазами. Невнятный звук раздался из-за спинки, и Ульяна поспешила к креслу.

— Это я, касатик! Жилец вот заглянул, отдыхающий. Может, поквартирует недельку — все веселее будет.

Я тоже обошел кресло.

Передо мной сидел худой, сгорбленный мужчина в деревенской синей рубахе-косоворотке, с накинутым на ноги одеялом из цветных лоскутов. Больше всего меня поразил глаз, напряженно смотревший через переносицу, в то время как второй неподвижно уставился вперед. Сидевший пошевелил левой рукой и что-то промычал. Я понял, что напрасно приехал сюда, и Токин — а его еще можно было узнать по характерным чертам обострившегося лица — не помощник в моем поиске.

И скорее от сознания постыдности своего утилитарного вывода, чем от удручающей картины чужого безысходного горя, я совершенно растерялся.

Ульяна провела меня в квадратную комнатку, бочком смотревшую на тихую заводь, и показала на кровать с горой в семерик — одна другой меньше — кружевных подушек. Я так и не рискнул сесть на кровать. Стоял, глядя на завешанный иконами красный угол, пока из задумчивости не вывел голос бабы Ульяны:

— Снедать, пожалуйста. Деда не дождешься, а Юрок уже сытый.

Стол был накрыт в тени низкой, кряжистой сосны, на струе прохладного ветерка, тянувшего с озера и разгонявшего редких, назойливых комаров. Ульяна исчезла в избе и ко всему роскошному набору: моченой бруснике в тарелке, высокой миске грибов вперемешку с огурцами, разваренному холодному картофелю, видно, оставшемуся с утра, — принесла на длинном ухвате сковородку с высоким пирогом, на поверку оказавшимся молочным омлетом. Пока я стеснительно ел, по-городскому не привычный к такой обильности северного деревенского угощения, Ульяна говорила.

— Когда он, касатик, приехал в деревню, у нас еще жисть была. Молодые в город, на завод, не все подались. А у него рука правая не совладала. У меня и поселился. К тяжелой работе хоть и неловкий был, а все-таки мужичонка. Дрова одной рукой споро колол. Ягоды собирать мастер был. А уж по грибы — самых ходких в деревне забивал. Через год ему худшее стало и худшее — ноги отнялась, потом лицо покривило, и речь стала невнятной. Соседи говорили — отправь куда лечиться, да врачи сказали — без надобности и пользы. Ничто уже не поможет. А коль так, чего гонять касатика. Пусть живет — не объест. Поуехали в город молодые, он мне как сын стал. Все, думаю, живое существо в доме. А как мой сыночек где-то вот так мыкается?