Пейзаж с эвкалиптами - Лариса Кравченко

«Кто это — они? И кто это — я? И почему мне испытывать перед ними неловкость за себя, какая я есть — со своей целиной за плечами, со своей страной! Каждый сделал выбор, и правильность его решится по результатам. Даже не в нас, а в наших детях… А пока я в гостях у них, и только. И должно оставаться самим собой!..»

Она не считала себя прежде поэтессой всерьез. Просто писала стихи, когда не могла не делать этого, и просто печатала их иногда, когда стихи получались хорошими. Но была еще ее инженерия и был сын, и командировки из конца в конец — сколько всего требовало от нее души ежедневно! Может быть, это и помешало ей стать чем-то заметным в поэзии? Или просто не хватило таланта? И неожиданно здесь, на чужеродной Георг-стрит, увидит она себя впервые глазами их, как бы со стороны и поймет:

«Если они здесь восприняли ее как поэтессу из Советов, значит, так оно и есть, по сути своей — не в меру профессионального качества ее стиха, в котором и не разобрались-то они толком, и не расслышали сквозь хриплый микрофон зала, а в меру права ее говорить с ними от лица страны, права, которого не могло быть у них, потому что они так сделали выбор…»

И вместо ощущения допущенной неловкости, что угнетало ее весь день, наступит жалость к ним — людям, которых обошла жизнь в чем-то главном, а для них даже неведомом.

Сашка Семушкин и Славка Руденко, Юлька-Юленька, что берет ее со вторника на два дня — показывать Сидней… Мальчики и девочки — от единого дерева веточки… Как же могло случиться с вами такое, что вы живете и радуетесь этому небу яркому, но чужому, красивым домам, своим платьям и столам, накрытым хрустящим от крахмала бельем, что вы имеете это за труд, отданный чужому для вас делу, просто за доллары, которые дали вам право иметь машины, дома и платья?.. Но разве может замкнуться этим круг жизни на земле? И не оттого ли, чтобы заполнить неосознанную пустоту, — сборища однокашников перед пейзажем с шишкинскими мишками и в чужом гольф-клубе, где играют раз в неделю русский романс «Ямщик, не гони лошадей»? И самое страшное, что невозможно объяснить им ущербность их, потому что они живут и радуются…

А вообще-то можно понять эту даму из газетки «Единение». Подумать только: советские стили — прямо под орлом-символом, возмущенно свесившим вниз два своих изогнутых клюва!

Кстати, о газете «Единение». На серой бумаге, русским шрифтом отпечатанный листок валялся по столам в домах, почти всюду, где ей довелось бывать. Даже тетя Лида и тетя Валерия выписывали его, потому что в нем публиковались известия о всех свадьбах и похоронах, а тети, естественно, хотели быть в курсе дела!

По наряду с этими свадьбами и похоронами и с объявлением, призывающим записываться в тур по Китаю, в юрод Харбин, «по следам нашей юности», — статья по материалам судебного очерка «Литературной газеты», где все верно по датам и фактам, но как это подано! Чья-то рука кромсает и клеит клевету. И чья-то рука платит за это. Не та ли вездесущая фирма МТС — международный центр антисоветизма?

И когда она придет к этому мысленно, на каменной лесенке у черного офиса на Георг-стрит, ощущение, сродни страху и гадливости одновременно, охватит ее. как бывает, когда заденешь рукой ненароком вместо грибной шляпки в траве скользкую спину лесного гада.

И как же это могло померещиться ей в том зале, что она своя — среди своих?!

Но долго этому ощущению не быть, потому что Сашка — весь занятой и преуспевающий Сашка, деловой походкой уже спешит к ней по окончании служебного дня. Она видит его издалека, как он переходит по «зебре» кривую улочку (и замершее в жадном ожидании скопище машин выстроившись, ждет, пока он перейдет), чтобы снова везти ее куда-то и кружить. Карусель продолжается!

4

— Я покажу тебе то, что ты еще не видела, — Сидней-порт. Сегодня воскресенье, и там пусто, но все равно тебе должно быть интересно.

Огромная, стального цвета машина Руденко идет ровно и мощно, и все в облике ее — добротность и кожаная солидность сидений, весь встроенный комфорт, вплоть до бара, изобличает сущность хозяина ее, мужчины.

Лежат на руле руки, крепкие, чуть поросшие рыжеватым волосом, свободные от коротких рукавов спортивной вязанки, крупная шея выдается из расстегнутого на молнии ворота — возмужал Славка, ничего не скажешь! Плотно упираются в машинные рычаги ноги, выше колен открытые воздуху, согласно климату и моде — несомненно, прочно стоит на ногах этот человек, которого она хорошо знала молодым и совсем не знает теперь… Или то, что заложено в нас, неизменно? И кто чем станет, можно увидеть заранее — только приглядеться хорошенько?

Шуршит вполголоса в машине мелодия — русская народная. («Ты знаешь, я люблю это. И у меня неплохое собрание кассет».) И все-таки, не вяжутся между собой «Коробейники» и то, что плывет мимо, — все серое. Причалы и степы без окон (склады) в заклепках, словно борта дреноутов. И подъездные пути, вдавленные в асфальт. И все выметено, почти под пылесос — ни мусоринки, ни ящика. И ни души, естественно, — день нерабочий! Только черно-полосатая труба океанского судна, что торчит рядом за рифлеными крышами, подтверждает, что это — порт и море…

Сколько портов она видела на своем веку, начиная с того давнего, Дальнинского, куда они ездили с девчонками, на преддипломную практику в пятьдесят первом? И тогда был город у моря, странной судьбы, построенный русскими, отданный японцам при падении Порт-Артура и снова русскими восстанавливаемый — для Народного Китая… Цвели в причудливых японских парках глицинии — сиреневым дымом на гнутых лианах стволов. Зелеными горбами обступали рейд воспетые сопки Маньчжурии. Трава шелестела в бурых проломах форта «Кондратенко», сохраненного японцами, как мемориал победы и поражения. И по-братски лежали на военном кладбище под каменным мозаичным крестом и под звездными обелисками русские солдаты двух эпох боев за город. И был порт — Дальний, весь сверкающий синеной Тихого океана.

Катер беленький, в солнечных брызгах, вез их через залив по утрам на практику в Ганьчинцзы, где самая передовая, самая совершенная по тем временам угольная эстакада! Совсем молоденький белобрысенький командированный инженер в белом служебном кителе водил их, девчонок из Политехнического, по ажурным пролетам и объяснял, как работается сейчас в порту совместно советским и китайским специалистам! И как все прекрасно было в ту практику и то начало лета, потому что это было преддверием дела, ради которого она жила и училась — приносить пользу Родине! Правда, вначале здесь, в Народном Китае… И все кипело и двигалось в том Дальнинском порту — черной лоснящейся массой сыпался уголь в недра пароходов, доставлявших сюда из Страны Советов то, что нужно для народной власти, — машины, медикаменты. Вот как оно было тогда.

А где был в ту пору Руденко? Уже защитился и работал в Китайской строительной фирме, как большинство ребят из Политехнического, мотался по командировкам — Пекин, Чанчунь и был женат на той девчонке из их класса. И уже предал Машу. И уже понял, что не может без нее, и тогда стал предавать обеих… И есть ли связь в натуре человека между двумя предательствами — женщины и Родины?

Или нельзя применять это жестокое слово к Славке? Он просто повернул. Как в русских былинах, перед камнем на развилке дорог: «направо пойдешь — голову сложишь, налево пойдешь — коня потеряешь». Собственно говоря, все они стояли перед таким камнем на распутье в пятидесятые годы. И Славка повернул, согласно складу семьи — своей и той девочки, что стала женой его из семейных соображений… Все логично, если несколько раньше, ради этого он отказался от Маши…

…Машу она видела последний раз в том эшелоне, что вез их через границу на целину. Когда красные «телячьи» теплушки замирали у перронов сибирских станций, почти легендарных станций «Зима», «Петровский завод», и на солнечный песок платформ выпрыгивала из вагонов вся масса «маньчжурских» переселенцев в оборчатых платьях по моде пятидесятых годов, в махровых, китайского производства, цветастых майках, ошеломляющая для работников вокзалов, а вокзальных буфетов — тем более, когда, усвоив путевой опыт, Лёлька неслась с чайником к кипятилке, тут и встречались они с Машей, в очереди. Или, разминувшись на ходу около почтовых отделений, — все тогда писали и телеграфировали, кто назад по ходу эшелона, оставшимся в Харбине близким, кто вперед: Маша ехала с матерью, и ее должны были встречать под Иркутском еще никогда не виденные тетки. Машинист давал гудок, состав дергался, и все опрометью кидались к вагонам — где уж тут было говорить о прошлых девичьих настроениях! Стерто, словно резинкой с бумажного листа, и впереди — чистый лист и все заново, так тогда думалось! Такой и запомнилась ей Маша, бегущей за двинувшимся эшелоном, — длинные ноги в белых спортивных тапочках, развевающаяся юбка в сборку из сине-каймовой дабы. Угловатость движения и порывистость, и беззащитность — от близорукости, может быть… Вся, какая есть — в жизни и в любви.