Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

Так сказал себе Нефтеруф.

Когда споришь с самим собой

Нефтеруф лежал на циновке. Руки — под головой. Нос — кверху. Столица уснула. И даже звезды дремлют. Может быть, в целом свете не смыкает глаз один Нефтеруф. Да стража дворцовая. Эта наверняка тоже не спит.

За кирпичной стеною — Ахтой и Ка-Нефер. Они долго приглушенно разговаривают. Усталые. Намучившиеся в споре. В котором ни один из них не взял верх. Ни эта… Ни тот…

Судя по-всему, дело складывается к лучшему. Как говорят в Та-Нетер, капля плывет к капле, образовывая ручей. Ручей куда-нибудь да свернет. Он не будет течь по прямому, как рука, ложу. Во всяком случае, его и повернуть можно. И даже вспять. А с каплями, как ни странно, это труднее. Капель очень много. Как людей на земле. И сладить с ними трудно.

Там, под землею, Нефтеруф часто забирался в какой-нибудь дальний угол, словно крот. И вдали ото всех рассуждал наедине с самим собой. Словно бы перед ним не кто-то другой, а тот же Нефтеруф. Но умеющий сказать резкое слово поперек.

Вот и сейчас воображает себя сидящим у столика. А напротив — этот Нефтеруф. Тоже воображаемый.

— Давай допустим на мгновение, что сведения, которые принес Ахтой верные. Допустим, соправителем будет не Семнех-ке-рэ, а Кийа. Что это изменит? Пока фараон дышит — все останется неизменным. Вот в этом весь ужас: пока дышит!

— Не совсем так. Конечно, фараон-злодей может любого прижать к ногтю, как азиатскую вошь. На этот счет не надо заблуждаться. Это будет так, независимо от того, кто станет рядом с фараоном — Семнех-ке-рэ или Кийа. Но тебе, кажется, объяснили, что значит уход этой самой Нафтиты. Представь себе: муж клянется в вечной любви, слагает по этому поводу гимны и вдруг бросает любимую женщину. И не просто женщину, но царицу. Но бывает ли так — рассуди-ка сам! — чтобы у царицы не было ни одного единомышленника? Не проще ли предположить, что у нее во дворце своя партия, свои преданные люди? А ну-ка, прикинь, что все это значит.

— Не надо быть мудрецом, чтобы угадать, к чему это приведет.

— К чему же все-таки?

— К дворцовой междоусобице.

— Верно, друг Нефтеруф! Именно к дворцовой междоусобице. Но в это жестокое время, когда голос людей, голос Кеми, имеет столько же силы, что и лягушечье кваканье, — даже небольшая дворцовая интрига кое-что да значит. Поссорились царь и царица. Дуются друг на друга царедворцы. Возлюбленная всходит на трон или к подножью трона (скажем, Кийа). Одни огорчатся, другие — обрадуются. Придется фараону выбирать какую-нибудь сторону, причем решительно. Если не успел еще сделать своего выбора.

— Надо думать, что победу одержит фараон…

— Скорее всего так. Есть на Востоке страна. Там змеи танцуют под звуки камышовой дудки. В той земле даже нищие мудры. Уподобься одному из них — ибо и сам ты нищ — и рассуди, да похладнокровнее. Значит, так: победу одержал фараон…

— Допустим.

— Что делает Нафтита?

— Она удручена. Убита горем. Грызет от бессилия ногти.

— Не всё!

— Что же еще?

— Не все, говорю, сказал. Где же ее гнев? Где ее друзья — явные и тайные? Они молчат?

— Думаю, что да.

— Учти: до поры до времени. Они замкнутся, уйдут в себя, прикусят языки. Но только на время. Их час пробьет!

Звезды описывают неведомый путь, точно нарисованные на огромном блюде. Они прочно привязаны друг к другу. Их союз нерасторжим. И это медленное вращение небесного свода привлекает внимание обоих собеседников.

— Ты видишь — звезды! Они на небе горят вечно. Их свет будет виден вечно. Представь себе, что так же вечен был бы царский двор со всеми царедворцами…

— Даже не заикайся об этом.! Одна подобная мысль может помрачить человеческий разум!

— Верно говоришь, верно. Стало быть, двор не вечен. И фараонова жизнь имеет начало и конец.

— Имеет, имеет, к нашей радости!

— А раз это так, то не надо пренебрегать ни одной перестановкой в созвездии дворцовом. Кийа и Нафтита — пусть при этом же фараоне — не одно и то же! Непременно, непременно что-то изменится. Пусть незначительное, едва заметное, но изменится! И вот тогда решай, как быть. Сейчас Нафтита усердная помощница фараона в делах государственных. А какой будет Кийа?

— А что же делать мне? Сидеть сложа руки?

— Нет, нет, нет!

— Действовать?

— Да, да, да!

— Но прежде надо удостовериться…

— Наше счастье в том, что люди — миллионы людей — равнодушны к тому, что делается во дворце.

— Нет, они не равнодушны. Их просто никто ни о чем не спрашивает. Люди как скоты: работают, пьют, едят, спят, размножаются, умирают. Дворец для них недосягаем, а власть фараонова слишком сильна.

— И все-таки люди есть люди. Их слово есть слово. Даже тайные проклятья их страшны.

— Это так! Это так!

— Подумать надо…

— Обязательно!

— Посоветоваться…

— С кем?

— С Шери, например…

— А где он?

— Или с Ка-Нефер…

— Поговорим о Ка-Нефер!

Она там. За стеной. Со своим молодым и сильным мужем. Они, кажется, о чем-то все еще шепчутся. А может, целуются? Вот скрипит половица под их циновкой. Раздается легкий вздох. И кашель. Мужской кашель… Она говорит. Она что-то говорит. А он молчит. Только половица поскрипывает…

— Наверно, все-таки я дал маху…

— Это сегодня, что ли?

— Да, сегодня.

— Когда она протягивала свои ноги к твоим чреслам?

— Да.

— Ноги, которые пахли ароматичными маслами?

— Да.

— Которые ты отверг?

— Ты имеешь в виду ноги?

— Да, их…

Нефтеруфы молчат: и один и другой. Оба глядят друг на друга прямо в зрачки. И в глазах отражается все небо.

— Наверное, мне следует уйти отсюда. Нельзя, чтобы к важному делу примешивалась любовь.

— Взвесь все это.

— Она, возможно, добьется своего…

— Взвесь и это…

— А иначе сочтет меня за высохший камыш.

— Возможно.

— Но куда я уйду?

— Некуда тебе уходить…

— Может, поискать Шери?

— Лучше наберись терпения!

Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.

А день? Разве он будет лучше?

Ночь, ночь, ночь…

— Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?

— Нет, я вовсе, не сплю. И спать не хочется. Я думаю.

— О чем же?

— Над твоими словами, твое величество.

— А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.

— Выпей настоя, твое величество.

— Он — горький.

— Он — полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.

— Где же они?

— За землями хеттов, твое величество.

— Разве и там есть земли?

— Есть! Но дальше — холод и море.

— Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?

— Очень, твое величество.

— И его придумали далекие племена?

— Да, далекие и дикие.

— Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?

Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло, как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.

— Я все равно не усну, Пенту.

— Я тоже.

— Это из-за меня?

— Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.

— Так хотелось спать?

— Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.

— Ты просто добр, Пенту.

— Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.

Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок — такой немножко лошадиный — судорожно трясется. Это от боли в затылке.

— В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.

— Я слушаю, твое величество.

Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника:

— Отвечай мне прямо, без обиняков.

— Как всегда.

Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.

— Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?

— О ней?

— Да!

— Я грущу, твое величество.

— О чем же?

Нет фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю — значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства — в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».