Любитель полыни - Танидзаки Дзюнъитиро

13

«Отвечаю на Ваше письмо.

Извините, если в прошлый раз я был недостаточно вежлив. После Вашего отъезда мы, как и предполагали, через Наруто и Токусима 25-го числа прошлого месяца вернулись в Киото. Вчера я получил Ваше письмо от 29-го числа. Оно оказалось для меня полной неожиданностью. Какой бы от природы глупой ни была Мисако, я не воспитывал её так, чтобы она стала столь безрассудной. Как говорят в народе, её чёрт попутал. Мне, глупому старику, в моём возрасте услышать столь прискорбное известие — что за несчастная судьба! Мне, её отцу, нет извинений, и я испытываю перед Вами глубокий стыд.

Вы пишете, что в ближайшее время намерены предпринять решительные меры. Вы уже не можете внимать каким-либо увещеваниям, и я понимаю степень Вашего негодования. Несмотря на это, позвольте мне высказать своё ничтожное мнение. Можете ли Вы вместе с Мисако посетить меня в ближайшее время? Я хочу, с Вашего позволения, серьёзно поговорить с ней и заставить отказаться от своего намерения.

Если паче чаяния она будет упорствовать, Вы поступите по собственному усмотрению, но если она образумится, я убедительно прошу Вас простить её.

Я наконец приобрёл куклу, какую хотел. Я собирался сразу после возвращения пригласить Вас к себе в Киото, но сначала я попытался избавиться от боли в плечах и отдохнуть от путешествия, а потом пришло Ваше письмо, я совершенно растерялся и не могу собраться с мыслями. Я полностью потерял интерес к чему-либо. Я могу только по-стариковски жаловаться, что паломничество не принесло пользы и, наоборот, навлекло на меня наказание Будды.

Пожалуйста, приезжайте в Киото в любой день, хоть завтра. Снова и снова настоятельно прошу Вас до того времени не предпринимать решительных действий».

— Крайне неприятно, что он пишет: «Услышать такое прискорбное известие… что за несчастная судьба… я убит горем».

— Что ты ему написал?

— Я просто-напросто изложил ситуацию, старался не пропустить ничего важного. Я писал, что в этом есть и моя вина, что развод — и моё собственное желание. Короче, я особенно подчеркнул, что мы оба несём одинаковую ответственность.

— Я знала, что он так ответит…

Но Канамэ от тестя подобного ответа не ожидал. Дело было не такого рода, чтобы покончить с ним письмом, при этом могли возникнуть недоразумения, и Мисако справедливо предлагала поехать и поговорить со стариком с глазу на глаз. Канамэ сам понимал, что ничего не может быть лучше, но решил сначала кратко изложить суть дела в письме, а через некоторое время наведаться к тестю. Ему была нестерпима мысль ошеломить старика неожиданной вестью, и он не мог начинать такой разговор лицом к лицу — ведь совсем недавно он совершал с ним приятное путешествие и даже словечком не обмолвился о положении дел в семье. Тем более, как следовало из полученного письма, старик явно подумал бы, что он явился смотреть на его куклу, и сразу начал бы хвастаться покупкой. И в подобный момент окатить его холодной водой! Учитывая жизненный опыт старика, Канамэ предполагал, что тот поймёт его как надо. На словах старик был сторонником устаревших понятий, что было свойственно его поколению, к тому же у него была к этому личная склонность, но Канамэ считал, что старик окажется более гибким и не будет столь далёк от веяний нового времени. Тесть не только не понял написанного в свете современных воззрений, но и воспринял всё в превратном смысле — отсюда такие фразы, как «я понимаю всю степень Вашего негодования» и «мне нет извинений». Если бы прочёл письмо как человек широких взглядов, он бы не написал: «Испытываю глубокий стыд». Канамэ старался по возможности не ранить чувств старика. Или старик ответил таким образом ради соблюдения приличий?

— Я думаю, он преувеличил свои чувства. Он пишет в старом эпистолярном стиле и поневоле прибегает к устаревшим выражениям, иначе не было бы гармонии. Я не думаю, что он действительно так скорбит и настолько уж убит горем. Не сердится ли он на то, что получил письмо именно тогда, когда предвкушал наслаждение, наряжая свою куклу?

По бледному бесстрастному лицу Мисако можно было подумать, что ей всё равно, что она уже давно этим не интересуется.

— Что ты собираешься делать?

— Нам надо ехать вместе?

— Мне это неприятно, — сказала она с таким видом, что ей тяжело даже говорить об этом. — Пожалуйста, поезжай один и поговори с ним.

— Но он просит, чтобы и ты поехала! Я думаю, если мы явимся вместе, всё обойдётся гораздо проще, чем ты предполагаешь.

— Я приеду, когда вы до чего-то договоритесь. Уволь меня от его наставлений в присутствии О-Хиса!

Как давно уже не бывало, они сидели друг напротив друга и разговаривали, глядя друг другу в глаза. Чтобы скрыть неловкость, Мисако говорила намеренно резко, и Канамэ с некоторым недоумением смотрел, как она курила сигарету с золотым обрезом и пускала колечки дыма. Может быть, она сама не осознавала, что выражение её лица и манера говорить были не такими, как раньше, возможно, это следовало приписать общению с Асо. Канамэ не мог не почувствовать, что Мисако — уже не его семья. Она ещё употребляла словечки, типичные для семьи Сиба, но он примечал, что они сменяются новыми оборотами. При этом неожиданно Канамэ охватила печаль расставания, и уже воображал горечь самой последней сцены, которая скоро должна наступить. Женщины, которая когда-то была его женой, уже не существовало. Напротив него сидело совершенно другое существо, все её связи со своим прошлым прервались… Ему было грустно, но он не испытывал сожаления. Возможно, он уже незаметно для себя перевалил последний рубеж, чего так мучительно боялся.

— Что пишет Таканацу?

— Ему нужно будет скоро приехать в Осака, но пока мы не решим своих дел, он к нам приходить не хочет. Если и приедет, к нам он не зайдёт.

— Он написал что-нибудь о нас?

— Нет… Ещё…

Мисако вынесла на веранду подушку и уселась на неё. Одной рукой она массировала пальчики ноги и, вытянув другую руку с сигаретой, стряхивала пепел в сад, где цвели азалии.

— Он написал, что оставляет на моё усмотрение — сказать тебе или нет, — продолжала она.

— О чём?

— Он на свой страх и риск всё открыл Хироси.

— Таканацу?

— Да.

— Когда?

— Когда во время весенних каникул они вместе поехали в Токио.

— Он суёт нос не в своё дело.

Даже сейчас, когда Канамэ известил тестя о разводе, он ничего не говорил сыну. Итак, Хироси всё знает. Канамэ почувствовал нежность и жалость к ребёнку, который старался не вызывать у родителей подозрений. С другой стороны, он был возмущён поступком Таканацу.

— Он не собирался ничего говорить, но в гостинице, где они вечером остановились, их кровати стояли рядом, и Хироси ночью тихо плакал. Таканацу спросил его — так они начали разговаривать…

— А потом?

— В письме он подробно не описывал. Он сказал, что отец и мать, возможно, станут жить отдельно, что мать, может статься, переедет в дом Асо-сан. Хироси спросил: «А как же я?» — «Для тебя ничего не изменится, ты всегда можешь встречаться с матерью, просто у тебя будет два дома. Почему это так, ты сам поймёшь, когда вырастешь».

— И как Хироси всё это воспринял?

— Он ничего не ответил и заснул в слезах. Таканацу беспокоился, как он будет вести себя на следующий день. Они пошли в Муцукоси — Хироси как будто забыл о вчерашнем разговоре, просил купить ему то одно, то другое. Таканацу подумал, что он очень простодушен и что можно не волноваться.

— Об этом должен был сообщить не Таканацу, а я.

— Ещё он написал: «Поскольку говорить с ребёнком о таком тяжело, я вас от этого избавил. Извините, что поступил самовольно, но вы теперь можете не беспокоиться».

— Это недопустимо! Пусть я нерешителен, но что за самоуправство!

Канамэ до сих пор всё откладывал и откладывал разговор с сыном, потому что никак не мог собраться с духом, а кроме этого он продолжал надеяться, что дело может повернуться как-нибудь иначе. Жена, казалось, была тверда, но за этой твёрдостью скрывалась хрупкая слабость, сомнения грызли её, и по самому незначительному поводу она могла разрыдаться. Каждый из них стремился такого взрыва не допускать, но сейчас, когда они сидели рядом, их разговор мог привести к тому, что, несмотря на разделяющее их расстояние, они могли в единый миг повернуть назад.