Любитель полыни - Танидзаки Дзюнъитиро

— Prosit![79] A votre sante![80] — произнесла она на двух языках и приложилась губами к стакану, сверкающему, как агат. Под предлогом, что в этом доме никогда нет хорошего шампанского, она тайком покупала «Dry Monopole»[81] и у себя в комнате продавала с наценкой в тридцать процентов.

— Ты подумал о том, о чём я тебе сказала?

— Ещё нет.

— Но что ты в конце концов собираешься делать?

— Я же сказал — пока не знаю.

— Мне это уже надоело. Всегда одно и то же: «Пока не знаю». Что я тебе в прошлый раз сказала? Тысячи иен мне хватит.

— Я слышал.

— Почему же ты ничего не предпринимаешь? Ты же говорил: «Если тысяча, я подумаю».

— Не может быть, чтобы я такое сказал!

— Врёшь! Вот поэтому я и не люблю японцев.

— Мне очень жаль. Извини, что я японец. А что стало с тем богатым американцем, с которым ты ездила в Никко?

— Не о нём речь. Ты ещё более скупой, чем я думала. А когда вы приглашаете гейшу, вы не торгуетесь.

— Шутки в сторону. Ты ошибаешься, если думаешь, что я так богат. Тысяча иен — большая сумма.

Луиза всегда начинала в постели вымогать деньги. Сначала она говорила, что должна мадам две тысячи иен, просила заплатить их и купить ей особняк, а сейчас говорила иначе: мол, дай наличными тысячу, а на остальные вексель.

— Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься.

— Какое равнодушие! Ты меня любишь по-настоящему?

— Люблю по-настоящему.

— Если любишь, можешь раскошелиться на тысячу иен. А если нет, больше не приходи. Ну, что? Даёшь или не даёшь?

— Я же говорю, что дам. Только не сердись!

— Когда?

— В следующий раз принесу.

— Непременно принесёшь? Не обманешь?

— Я — японец.

— Скотина! Если в следующий раз не принесёшь, между нами всё будет кончено. Я не могу всю мою жизнь заниматься этой низкой профессией, поэтому и прошу помочь мне. Ах, какая я несчастная!

Потом она с интонациями современных актрис со слезами на глазах расписывала, насколько это занятие невыносимо для таких женщин, как она, рассказывала о своей матери, которая только и ждёт того дня, когда её дочь станет свободной, упрекала небеса, проклинала мир. Прежде чем приехать сюда, она была актрисой, она танцевала на сцене, у неё такой талант, что она не уступит никому из воспитанниц Элианы Павловой;[82] короче говоря, она совершенно другая, нежели прочие девицы в этом заведении, нельзя оставлять женщину таких способностей в подобных условиях; если бы она была в Париже или Лос-Анджелесе, она могла бы прожить самостоятельно; при её-то способности к языкам она может быть секретарём главы предприятия или машинисткой; он должен её спасти, представить какому-нибудь продюсеру или владельцу иностранной фирмы; и если он будет при этом давать ей каждый месяц сто или сто пятьдесят иен, этого будет достаточно.

— Ты же сейчас каждый раз платишь здесь пятьдесят или шестьдесят иен. Подумай, насколько выгоднее…

— Но те, у кого европейские жёны, говорят, что они обходятся почти в тысячу иен в месяц. Разве может женщина, привыкшая к роскоши, вроде тебя, обойтись сотней или ста пятьюдесятью иенами?

— Представь себе. Я бы без всякого сомнения смогла. Если я поступлю работать в фирму, то смогу заработать сто иен, поэтому получится двести пятьдесят. Я только для вида веду такую роскошную жизнь. Я не выклянчиваю у тебя карманных денег или новое платье. Я занимаюсь этим ремеслом, но если ты думаешь, что мне необходима роскошь, ты сильно ошибаешься. Поверь мне, если у меня будет свой дом, не найдётся женщины более аккуратной, я не буду транжирить.

— А потом ты со всеми деньгами улизнёшь куда-нибудь в Сибирь, только тебя и видели!

Тогда она делала вид, что он её очень обидел, и вне себя от досады била ногами по постели. Канамэ всё это забавляло, но одно время он действительно подумывал об её предложении. Однако он понимал, что эта женщина не будет долго оставаться в скромных условиях, о которых говорит сейчас; кончится тем, что она уедет хотя бы в Харбин — может быть, это стало бы выходом из положения и он избавился бы от неё. К тому же формальности по устройству дома содержанки казались ему ужасно тягостными.

Она говорила, что можно снять японский дом, если только он будет обставлен по-европейски, но Канамэ вообразил, как она будет жить в очень тесном жилище со скрипящими полами, как она будет шагать по дешёвым циновкам, как она, с её короткой стрижкой, будет одеваться в японский халат; представил себе, как она оставит всю ту роскошь, которая её сейчас окружает, и станет экономной домохозяйкой, — и как будто очнулся от иллюзий. Канамэ не относился к её планам серьёзно, но понимал, что она не шутит и он может очутиться в безвыходном положении.

В известной степени Луиза переигрывала. Чем больше она жаловалась, чем больше раздражалась и сердилась, тем более казалась комичной.

Ставни в комнате были закрыты, но сквозь щели проникал полуденный свет начала лета, чуть-чуть красноватый, как будто просачивался через цветное стекло. Он окрашивал тёмные предметы в комнате, и осыпанное пудрой тело Кангитэн[83] казалось нежно-розовым. Её северо-восточный акцент, воздевание рук и движения зада пристали бодрой, мужественной, а не горестно жалующейся женщине. Канамэ хотелось досмотреть это танцевальное представление до конца, и, глядя на красноватое тело и голову с коротко остриженными волосами разбушевавшейся Луизы, он вдруг подумал: в синем переднике она была бы точь-в-точь Кинтаро.[84] Он еле удержался от хохота.

Ровно в половине пятого слуга, как и было ему приказано, приготовил ванну.

— Когда в следующий раз?

— Вероятно, в среду на следующей неделе.

— Ты непременно привезёшь деньги?

— Понял, понял…

Вентилятор дул ему в спину, мокрую после ванны. Натягивая кальсоны, он отвечал холодно, торопливо, как будто оскорблённый её меркантильностью.

— Непременно?

— Непременно привезу…

С этими словами он пожал ей руку и сказал себе в душе: «Я уж точно сюда больше не приеду».

«Никогда не приеду…»

Слуга открыл ворота, Канамэ сел в машину, ожидавшую его на улице. На обратном пути в нём всегда крепло это решение, мысленно он бросал в лицо женщине, которая между створками двери посылала ему воздушный поцелуй: «Прощай навсегда!» Но проходило три дня, и твёрдость его слабела. Пять дней, шесть, неделя — глупое желание ещё раз встретиться с ней становилось нестерпимым, и, отбросив все дела, он летел в дом миссис Брент. До встречи в нём кипела любовь, а после встречи он чувствовал тяжесть в груди.

Он испытывал такую смену настроений не только с Луизой — он помнил, что и с гейшами в своё время было то же, но сейчас колебания между его горением и последующим охлаждением стали очень сильными. В конце концов, это вопрос физиологии, Луиза опьяняла его, как крепкий алкоголь. Вначале, когда Канамэ верил всему, что она говорила, он, как многие молодые люди в нынешней Японии, был особенно очарован тем фактом, что она родилась в Западной Европе. Она, без сомнения, рассказывала посетителям то, что они хотели слышать, она играла на их душевном настрое и старалась не обнаруживать своей подлинной природы. Ей удавалось сохранять видимость, ложь её казалась правдой, и Канамэ, всё ещё очарованный её смуглой кожей, не хотел разрушать иллюзий и не позволил себе снять с её тела белый покров пудры. Он помнил слова своего друга: «И в Париже такую женщину оценили бы по достоинству». В машине он подносил к носу свою правую руку, на ладони которой даже после ванны оставался едва заметный запах её пудры. Говоря по правде, он, принимая ванну, специально не мыл руку, чтобы до самого дома скрывать в ней свой чарующий секрет. Он пытался ответить себе на вопрос: «Действительно ли это конец? Я не поеду туда больше?» Ему не надо было никого стыдиться, но даже сейчас, когда он вёл жизнь, которую нельзя не назвать распутной, в нём странным образом сохранялось нравственное, чистое убеждение молодых лет: мужчина должен сохранять верность одной-единственной женщине. Если бы он мог следовать примеру тех мужчин, которые, чувствуя охлаждение к жене, заводили вторую семью на стороне, то он избежал бы катастрофы в собственной супружеской жизни, всё было бы каким-то образом улажено. Он не гордился этой особенностью своего характера, но и не считал её слабостью. И всё же, если говорить честно, считал её проявлением не чувства долга, а крайним эгоизмом и излишней брезгливостью. С женщиной, с которой он был связан на всю жизнь, Канамэ не мог чувствовать даже половины того наслаждения, которое испытывал с такой, как Луиза, с женщиной другой страны, другой расы, случайной встречной на жизненном пути — разве в этом не заключалось невыносимого противоречия?