Дочь - Джессика Дюрлахер

— Ну, теперь ты сам это видел. Ты должен был насладиться, — сказала Сабина, едва мы сели в машину.

— Ты не имеешь в виду индейку.

— Нет, — живо откликнулась она. — Я имею в виду удивительный театр, который эти двое разыгрывают уже сорок лет.

— Это тебя очень занимает?

— Это раздражает меня.

— Вижу. Но почему?

— Не правда ли, грустно? Единственное, что она умеет делать хорошо, это тратить деньги. Его деньги. А после придирается и насмехается над ним.

— Он жалуется тебе на Анну?

— Не то чтобы… Только: нет, это Анне не понравится. Или: это невозможно — Анна рассердится. Разве это жалобы? Ему нельзя курить, нельзя пить, нельзя много работать, надо вовремя приходить домой. Она всегда, всем сердцем не терпела его занятий, а между тем?! Тратит, тратит… Каждые два года полная смена мебели, новый нос, круговая подтяжка, новая одежда…

— Откуда ты знаешь, что ее раздражала его работа?

— Знаю.

— А она работала?

— Она занималась детьми. С помощью десятка нянек, конечно. Нет, она не глупа. Она пошла учиться в сорок пять, она говорит по-испански и, кажется, по-французски — ну и что из того?

— Сабина! Тебя разозлило, что он так тепло о ней говорил?

— Это его дело.

Мне вдруг надоела моя собственная обеспокоенность и то, каким идиотом я себя выставлял.

— Эти всё твои чертовы секреты! Меня тошнит от них!

Стало тихо.

И я, конечно, сразу пожалел о сказанном.

Она смотрела в окно, поджав губы.

— Я очень долго была его правой рукой. И до сих пор ему помогаю. Мы очень близкие друзья!

Она не смотрела на меня.

— Ты трахаешься с ним, что ли?

Она покачала головой, напряженно глядя перед собой. Когда она вышла и пошла к двери, я остался в машине. Вдруг она остановилась, постояла спиной ко мне, потом вернулась и постучала в окошко.

Я нехотя опустил стекло.

Лицо ее ничего не выражало, когда она сказала:

— Извини, Макс. Я не могу этого объяснить. Это тебя никак не касается…

Она прижала ладони к ушам, словно защищаясь. В глазах застыла безнадежная тоска. Юбка приподнялась, и мне стал виден край просвечивающих сквозь колготки трусиков.

Мне захотелось ее ударить, просто ударить, чтобы заставить делать то, что я захочу.

— Макс?

Из-за рук, прижатых к ушам, казалось, что на ней радионаушники. Широко раскрыв глаза, она сказала без выражения:

— Если надо, я для Сэма все сделаю. Все, что он меня попросит. У него есть право на это.

— Право? — спросил я, совершенно ошалев. — Почему, черт возьми?

— Просто так, — сказала она коротко. — С этим ничего нельзя поделать. Я люблю Сэма, как отца… Все, что есть у меня, — благодаря ему… Макс, I owe him[37].

— Боже мой. Ты безумна, как Шляпник[38].

Я хотел еще что-то сказать, что-то спросить, но уже не знал, что именно. Что-то мешало мне раскрыть рот.

Мне не хотелось ее больше слушать. Хотелось заткнуть уши.

Все мои чувства — радости, будущего, несказанного совершенства — увяли, как листья растения, политого горячей морской водой. Сабина показалась мне больной, испорченной — а сам я казался себе нечистым.

— Я поеду в гостиницу ночевать, — сказал я.

— Езжай, я не могу тебя удерживать.

Она повернула к дому.

Я включил мотор и поехал. Она вдруг развернулась, побежала за машиной и застучала в окно.

— Макс! — В ее голосе послышались рыдания. — Не надо! Останься, тогда я тебе расскажу… все, что смогу…

Я запер двери изнутри и поехал. На бегу Сабина сунула руку в окно, пытаясь открыть машину, чтобы попасть внутрь. Ей это не удалось.

— Останься, — плакала она, задыхаясь. — Все совсем не так, все иначе, чем ты…

Я затормозил. Мы молчали, Сабина плакала, положив руку на опущенное стекло.

Потом она успокоилась, открыла дверь и села рядом со мной. Я тихонько подал машину задом. И мы медленно пошли в дом.

Странно, что я позволил этому случиться.

Теперь я вспоминаю: весь первый месяц, пока мы звонили друг другу, я ни о чем ее не расспрашивал. Только спросил, видится ли она с матерью. Сперва она сказала: не так чтобы. Потом: да, иногда. И резко замолчала, словно боясь следующего вопроса, который я не решался задать.

Однажды она по своей воле погрузилась в воспоминания. Она должна была выполнить школьное задание (ей было восемь лет). Написать о Колумбе. Отец прочитал и сказал: «Неплохо, Сабина, но я бы сделал это по-другому». Она не могла этого перенести. Ей казалось, он должен был просто похвалить ее работу. Она пыталась его убедить, что это действительно хорошо. Рассердилась на него, не принимая его замечаний. Как взрослая.

— Это моя работа, а мы с тобой разные.

Отец только покачал головой, даже не улыбнулся. С тех пор она никогда больше не садилась к нему на колени. Они состязались, как заяц и черепаха в известной задачке. Где черепаха всегда выигрывает. Она — быстрый, проворный заяц, он — черепаха, но она никак не могла его обогнать, потому что он был историком.

— Вот почему я стала такой.

Меня особенно поражала ее беззащитность, из-за этого ей трудно было держать себя в руках. И эта проклятая манера на все обращать внимание!

Но я ничего не сказал. Наверное, я должен был прикинуться мертвым, чтобы она напугалась, чтобы она пришла в ужас. Может быть, именно поэтому мы жили в ту пору словно во сне. Реальностью было лишь настоящее; о прошлом не стоит сожалеть, о будущем нечего задумываться — это сказала Сабина. Я не задавал вопросов, только счищал плесень, чтобы оживить бедное, умирающее растеньице.

— С тобой я настоящая. С Сэмом тоже, но с ним по-другому. С ним, в определенном смысле, все уже позади, и мы давно знаем об этом. Поэтому он и обращается с тобой, как с блудным сыном.

— Что?

— В тебе он видит себя. Это он сам мне сказал. А ты что же, думал, что мы о тебе не говорили?

Я вообще об этом не думал.

— И что же он знает?

— Ничего, но предполагает, и этого мне вполне достаточно. Я не хочу причинять ему боль, как он на Рождество пытался причинить боль мне.

— Все-таки Сэм, наверное, любит свою жену? Иначе он бы ее бросил.

— Этого он не может.

— Почему?

— Потому. Он верен ей до конца.

Она невесело рассмеялась.

— Ты тоже?

— А ты что, вел благопристойную жизнь последние… сколько это… пятнадцать лет? У меня, например, были любовники. Никто не знает о них.

Она смотрела мне прямо в глаза.

— С ними было не так, как с тобой. Я хотела тебя. Всегда только тебя. Я никогда никого не любила так, как тебя. Никогда никого.

— Эти фотографии, у тебя дома; их сделал Сэм? Те, где ты раздета?

— Нет.

— Не знаю, иногда ты кажешься мне совсем чужой. Как ты можешь быть такой чужой — и такой знакомой? Сколько в тебе осталось от той, настоящей?

Она упала на диван, а я запустил руки ей под юбку и, лаская, стал стягивать с нее колготки.

Я любил Сабинины секреты, я был к ним более чем снисходителен. Они давали мне пространство для маневра.

Я желал ее еще сильнее, чем прежде. Может быть, надеялся, что нам будет легче договориться, если сперва завоевать ее тело.

Наверное, это было связано с Франкфуртом, с нашим неловким молчанием, с тем, как трудно было мне начать разговор. Казалось, мы пришли к молчаливому соглашению принимать как должное недомолвки и неловкости, ничего не запрещая. Но конечно, иногда это соглашение нарушалось.

После «ссоры» в преддверии Нового года возбуждение первых дней стало постепенно проходить. Новый год и мой отъезд неотвратимо приближались, и все меньше времени оставалось до будущего.

Я думаю, каждый из нас ждал, что радикальное решение примет другой.

— Почему бы тебе не поехать со мной в Голландию?

— Это невозможно, у меня тут работа.

— Но ты ведь можешь везде работать?

— Да, конечно; просто не хочу отсюда уезжать.

— Ясно. Значит, нет. Ты думаешь, я должен переехать? А как быть с моей работой?

Она усмехнулась:

— Я окажу тебе поддержку. Пожалуй, я зарабатываю побольше твоего.

— Так, да? — Это надо было обдумать. — Но мне нравится моя работа. Я, черт побери, издатель!

— Я думала, ты мечтаешь стать писателем, раньше ты собирался писать… А писатель может жить где угодно.

— Это были только мечты, я не могу писать! Я могу только издавать. Я директор издательства!

— Scusi[39]. Директор!

— Не знаю, что может случиться в будущем… Но пока ты могла бы поехать со мной — ненадолго, попробовать…

Она покачала головой, скрылась за неопределенной улыбкой:

— Не думаю… В Голландию я не поеду.

Это прозвучало так решительно, что я разозлился.

Но ничего не спросил. Я не хотел больше сцен.

Я никогда не думал о Лос-Анджелесе и никак не ожидал, что за какую-то неделю так к нему привыкну. Как будто у меня прояснилось в голове. Всего через несколько дней я уже не мог любопытным туристом озирать окрестности, я стал частью города.