Дочь - Джессика Дюрлахер

Но ничего не поделаешь. В Лос-Анджелесе Сабину ждала работа. Я и сам способствовал этому, когда попросил ее сделать фотографию Сэма для обложки книги.

Мне было неприятно, что она уезжает, но не потому, что я не доверял себе или ей. Если после стольких лет разлуки мы смогли вернуться к тем же отношениям, тому же покою, той же строптивой, иногда болезненной веселости, то географическое расстояние не имело большого значения.

Просто я знал, что уже никогда больше не буду чувствовать себя уютно в той жизни, которую вел. Что не хочу больше одиночества, рационально обставленной квартиры в Баутенфелдерте[27], размеренной холостяцкой жизни. И еще: холодный цинизм, хаос беспорядочных связей и сопровождающие их игры, в которых пытаешься выдать себя не за то, что ты есть, стали мне противны.

За один вечер со мной сделалось что-то немыслимое: я хотел вернуть этот новый старый мир, мир Сабины. Навсегда. В будущее я смотрел с оптимизмом. Моя потребность в неопределенности полностью исчезла — как будто настало время и я наконец повзврослел. Бесцельность прежней жизни вдруг показалась мне пустой тратой времени. Надо было спешить.

Сабина мало говорила в последние часы, в аэропорту она шла за мной, бледная, напряженная и неуверенная, как будто никогда еще не летала на самолете.

Мои ладони стали влажными, когда я обнял ее, чтобы поцеловать на прощанье. Я рассмеялся дурацким смехом, полным неуместной самоуверенности, а она прошла внутрь, мимо будочки паспортного контроля.

Она помахала оттуда еще раз, и я ощутил страх и чувство вины, как будто отправлял в далекое путешествие маленького ребенка. Я энергично помахал в ответ, и она ушла в жестокий, большой мир.

Очень давно я не ощущал такого одиночества, когда кто-то уезжал.

В первый месяц мы перезванивались по два раза в день. Первый раз — днем, когда она просыпалась, второй раз — поздно вечером, когда у нее наступал полдень. Она была занята, и я тоже. Надо было обрабатывать франкфуртские контакты: писать письма, звонить, заключать договоры. Книгой Норы заинтересовались в трех странах, и надо было все это организовать.

Сэм уверял меня, что кончает книгу. Мы с ним разговаривали еженедельно. В принципе я не должен был никому отчитываться, но все же для порядка известил всех о моих планах, чтобы заранее оправдать будущие поездки.

Во второй половине ноября я предложил Сэму, что приеду на Рождество в Лос-Анджелес. Это предложение соответствовало моим собственным интересам, чего я ему, конечно, не сообщил. Сабина умоляла меня ничего не говорить Сэму о нашей связи.

Сэм нашел эту мысль превосходной.

— У меня отличное помещение для гостей, — гремел он, — никаких проблем, прекрасно! И заметь, мне придется позаботиться о том, чтобы книга была готова вовремя. Так что твой приезд обозначит для меня deadline![28]

Я сказал, что предпочитаю гостиницу, что я всегда предпочитаю гостиницу, что иначе я бы сошел с ума, что надеюсь, он это поймет, и, кроме того, он должен спокойно дописывать книгу… Сэм расстроился, но не стал меня уговаривать.

21 декабря 1998 года, в двенадцать часов дня, я вылетел в Лос-Анджелес. Я сильно волновался, но одновременно был весел, уверен в себе и почти доволен. Мысль о том, что мне предстоит одиннадцатичасовой полет, не пугала меня. Я уже представлял себе, как Сабина встретит меня, и почти чувствовал прикосновение ее хрупкого, нежного тела.

Я представлял себе, как она бранится из-за моих неверных решений: дурацкие джинсы, странная сумка, неправильно заказанная машина. Я вспомнил: она всегда начинала говорить о таких вещах, стоило мне проявить чрезмерную сентиментальность. Даже во время нашей единственной совместной ночи после пятнадцати лет разлуки она несколько раз портила самые нежные моменты трезвыми замечаниями («извини за крики на идише», к примеру).

На самом деле, мне это нравилось. Я не обижался, если она надо мной подтрунивала. Мне даже нравилось попадать в такие ситуации, разыгрывая взрывы лирических чувств. Наверное, чтобы забыть о том, как груб я был в юности.

— Где ты оставишь свои вещи, в гостинице или у меня? — по-деловому спросила она.

Сабина выделялась в толпе, как горящий костер, ее волосы сияли ярче, чем когда-либо, лицо было белым, гладким и светилось. Я неловко коснулся губами ее щеки, она ответила быстрым поцелуем и погладила меня по руке, которой я толкал тележку с багажом.

— Сэм еще вчера спрашивал, действительно ли ты хочешь жить в гостинице. Я сделала вид, что не поняла. Он ведет себя в последнее время странно.

— Странно?

— Как-то отстранился, все критикует, огрызается… Работает слишком много, это ты его подгоняешь?

Я решил оставить свой багаж в гостинице. На всякий случай.

Сабина была в солнечных очках, широких брюках хаки и белой майке. Я едва узнавал ее — крутая девчонка из другого мира.

Или мне это показалось? Из-за прозрачного воздуха и чересчур яркого солнца Лос-Анджелеса, солнца пустыни, отражающегося от безмерного океана, в тысячу раз усиливающего его яркость. Или из-за разницы во времени. У меня в Европе была ночь, а здесь — середина дня, суровая, безжалостная дневная реальность.

Мы ехали по бульвару Линкольна к Пасифик-Палисадес. Дорога была забита машинами. Она шла вдоль разбросанных в беспорядке грязных строений и пестрых реклам на обочинах. Благодаря яркому и теплому свету это уродство выглядело ненастоящим, казалось, я прилетел сюда на машине времени, которая выбросила меня в другой исторический период.

Я чувствовал себя странно в этом необыкновенном свете. Я был городским, тучным и грязным. Как будто после многих лет выполз из темной ямы на Божий свет, в мир, живший своей жизнью.

Необузданность, одиночество, свобода. Я оказался в мире, о котором знал лишь понаслышке, благодаря телевизору, фильмам, книгам, музыке. Благодаря Джеку Керуаку[29], Пирсигу[30], Бобу Дилану[31], Дженис Джоплин[32]. Или я это только теперь придумал? Я часто бывал в Нью-Йорке, но Лос-Анджелес оказался совсем другим: более просторным, менее цивилизованным, уродливым, раздражающим.

Все это я хотел сказать Сабине, но что-то меня удерживало. Она вела машину по длинному, прямому бульвару со множеством светофоров, точно и быстро, и не разговаривала. Теперь, когда цель моей поездки сидела рядом, я едва не забыл, куда мы едем. Голова после самолета болела. Тело стремилось в постель, хотя я понимал, что не смогу заснуть от возбуждения. Цель не разговаривала. Ехала. Я вдруг понял, что никогда не видел, как она ведет машину.

Как мало знал я о ней. Как близко я ее знал. Светлое будущее было все так же далеко, моя страсть становилась все неистовее.

Мы отвезли вещи в гостиницу, старую голливудскую гостиницу с высокими потолками и вычурными украшеними арт-деко, и поехали к ней домой, в Палисадес. Каждая улица была другой, каждый дом отличался от соседних.

В Санта-Монике, пригороде Лос-Анджелеса, анклаве покоя и благосостояния, расположенном на берегу океана, улицы были широкими, виллы, утопающие в цветущих садах, роскошными, но колоссальные размеры домов, освещенных ярким солнцем, ошеломили меня. А Палисадес, построенный на холмах севернее Санта-Моники, показался уютнее и симпатичнее. Вдоль сверкающих чистотой проспектов стояли низкие дома разных форм и размеров с палисадниками, верандами и клумбами. Повсюду росли цветы и пальмы.

Сабина жила в небольшом доме с верандой, издали показавшемся мне кукольным. Он стоял в саду, в конце которого был выстроен домик для гостей. Я ожидал безликой квартиры, комнаты в гостинице — вроде той, во Франкфурте, промежуточной станции, короче — доказательств того, что она жила в таких же временных условиях, как я. Но уютный дом выдал ее, показав, что жить здесь ей нравилось.

Везде лежали покрывала и коврики, висели пестрые мексиканские картинки. На некоторых лампах — кружевные накидки, на стенах — черно-белые портреты в грубых пестрых рамах. Я узнал нескольких известных актеров («друзья», — сказала она безразлично) и очень удивился, увидев портрет ее матери. И Сэма.

И множество ее портретов — в разных вариантах. Я увидел, что раньше она была полнее, сексуальной и сладострастной, с вызывающим выражением лица (кто сделал эти фотографии?) и что как-то раз она перекрасилась в блондинку (это выглядело чудесно). Я видел ее одетой в ярко-красное вечернее платье, среди людей, которых не знал; я видел ее в теплых наушниках на лыжном курорте, с другими, незнакомыми. Все эти годы без меня! Мне стало тошно от этого.

Дом был обставлен грубой мебелью и завален бесчисленным количеством разнообразных и разноцветных подушек. Но эта пестрота выглядела простой, даже элегантной, хотя и отдавала индейским фольклором.