Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

васфа, и у него самого есть касыда, построенная на тех же образах – описание плодов и процесса приготовления вина через персонификацию дочерей виноградной лозы:

Дихкану-садовнику поведала виноградная лоза:

«Солнце сделало меня беременной издалека.

Ни много ни мало – сто семьдесят три дня

Пребывала я на ложе солнца, наполненном светом.

Не было между нами ни сговора, ни бракосочетания,

Не было ни свадьбы, ни пиршества.

Не слишком я блюла [обеты] целомудрия, как не блюли их

В прошлом мои матери [и матери матерей].

Забеременела я от ясного солнца,

Нет мне прощения, нет мне прощения, нет.

Господь испробовал на мне пытки обоих миров,

Заставил почернеть, перевернул вниз головой, отдал в жертву.

А раньше я была словно в раю,

И лицо мое было по цвету [зеленым], как одеяния гурий».

В творчестве Манучихри в полной мере проявились характерные черты сформировавшегося «украшенного» стиля, что выразилось в расширении образных рядов при описании объектов, относящихся к какой-либо одной предметной сфере (цветы, плоды, птицы, названия музыкальных ладов и мелодий, имена прославленных поэтов и т. д.). Манучихри демонстрирует мастерское владение всем арсеналом поэтической традиции, как арабской, так и персидской, выступает как умелый стилизатор и знаток поэзии, нередко обнаруживающий склонность к травестии заимствованных у предшественников мотивов и образов.

• Мас‘уд Са‘д Салман

Одним из видных представителей Газнавидской поэтической школы является Мас‘уд Са‘д Салман (около 1046–1121), чье творчество связано с северо-западной Индией (Лахор), где с ХI в. правили наместники Газнавидов. Перипетии личной судьбы поэта в значительной мере определили тематику его творчества: проведя около 18 лет в заточении, он стал основоположником новой жанровой разновидности касыд, получившей название хабсийат (тюремные). Впервые упоминание о тюремных стихах Мас‘уда встречается в «Четырех беседах» Низами ‘Арузи Самарканди (XII в.), где говорится: «…мудрые и справедливые люди знают, какой степени великолепия достигли тюремные стихи (хабсийат) Мас‘уда и насколько они были красноречивы».

Исходный автобиографический факт небывало длительного тюремного заключения послужил для поэта основой специфического переосмысления общих мотивов традиционного лирического репертуара. Объектом трансформации в касыдах Мас‘уда послужили ее традиционные жанровые составляющие, такие как любовное вступление – насиб, рахил (странствия по пустыне) и славословие – мадх.

В качестве примера переосмысления традиционных мотивов насиба можно привести одну из касыд, построенную на канонической ситуации любовной поэзии, в которой вестником разлуки и собеседником несчастного влюбленного выступает ворон:

Когда получил я от ворона весть о разлуке с подругой,

Цветом [моих] дней стал чистый черный цвет воронова

                                                                           крыла…

Когда до меня доносится его крик с ветки кипариса,

От слез мир в моих глазах становится как его крыло.

Говорю я [ему]: «Что кричишь, ты ведь не закован [в цепи],

                                                                              как я?

Поднимайся, лети и найди подругу!»

А если случится тебе увидеть мою красавицу,

Поведай ей, что стало с моим телом от пыток.

Передай ей: «С тех пор, как я расстался с тобой и пребываю

                                                                         в разлуке,

Меня обжигает огненная тоска разлуки, словно я – кебаб».

Начало касыды выглядит как традиционный образец насиба, в котором развиваются мотивы жалоб на разлуку с возлюбленной. Однако постепенно в тексте нарастают намеки на несвободу героя, находящегося в оковах и неспособного сдвинуться с места, и, наконец, они оформляются во вполне ясное указание на то, что он пребывает в темнице:

Теперь я пребываю в таком месте,

Где огонь моей сердечной тоски от слез сильнее разгорается…

Голова моя обрела мягчайшее изголовье из камня,

Тело мое обрело чистейшее ложе из земли.

Руки мои связаны веревкой, как уздечкой,

Ноги мои закованы в кандалы, как в стремена…

Кусаю я руки – вот и вся моя пища,

Лью я кровавые слезы – вот и все мое вино.

При сохранении исходной трехчастной модели касыды цитируемый текст организован как логически развернутое повествование, вторая часть которого облечена в форму послания возлюбленной, начинающегося просьбой к ворону рассказать красавице о злоключениях ее несчастного друга. В свою очередь это единое в смысловом отношении «послание» делится на три тематических фрагмента: инвектива в адрес притеснителей поэта и перечисление их пороков, краткое описание пути к месту заключения, рассказ о тяготах тюрьмы. Действительный адресат, кому и направлено это послание, должен был откликнуться и освободить поэта, который, по существу, шлет ему стихотворное прошение о помиловании:

И все же я уверен, что скоро вернусь к тебе,

Если пожелает великий господин

‘Абд ал-Хамид Ахмад ‘Абд ас-Самад, подобного которому

Не видело царство ни среди старцев, ни среди юношей.

В тюремных касыдах Мас‘уда Са‘да Салмана в соответствии со специфической творческой задачей, поставленной автором, существенно возрастает доля мотивов фахра по отношению к мадху. Описание тягот тюрьмы сопровождается утверждением невиновности узника, его клятвами в верности повелителю и восхвалением собственных достоинств образцового «вассала» и поэта, чьим талантом незаслуженно пренебрегают. Упреки в адрес повелителя в большинстве случаев носят косвенный и завуалированный характер и адресуются его субститутам, в роли которых выступают судьба (рок, небосвод, мир), престольный город, в котором находится резиденция адресата касыды (Лахор), возлюбленная.

Многие средневековые теоретики отмечают, что в стихах Мас‘уда часто встречается риторический прием калам ал-джами‘ (букв. «объединяющая (включающая) речь»), который, по словам Ватвата, состоит в том, «что поэт включает в свои бейты мудрые мысли, поучения и жалобы на судьбу». Применение этой фигуры явно созвучно традиционному набору мотивов жанра зухдийат:

Посмотри, что сделал со мной этот мир.

Разнообразны обиды, чинимые им.

Опрокидывают меня в омут предательства

И коварства лживый небосвод и вероломный мир.

Безжалостный небосвод жесток,

На изменчивую судьбу нельзя положиться.

(Перевод Е.О. Акимушкиной)

Другие упреки повелителю оформлены как любовные жалобы, являвшиеся непременной частью стандартных насибов: именуя себя влюбленным, поэт упрекает адресата в забывчивости, равнодушии к судьбе своего верного слуги, нарушении обетов (‘ахд). Часто образы субститутов повелителя накладываются один на другой, создавая почву для сложных ассоциативных сопряжений. Так, в касыде, содержащей упреки в адрес Лахора, используется мотив «нарушения договора», характерный как для панегирика, так и для любовной лирики. Обращаясь к родному городу, поэт говорит:

Не шлешь ты мне писем и не спрашиваешь, как