Таинственный сад. Маленький лорд Фаунтлерой - Фрэнсис Ходжсон Бернетт

не понимаю, а теперь – что я не слышу. А я всё слышу. Врач, который меня лечил, – двоюродный брат моего отца. Он бедный, и, если я умру, после смерти моего отца Мисселтвейт достанется ему. Зачем ему хотеть, чтобы я выжил?

– А ты сам этого хочешь? – спросила Мэри.

– Нет, – отвечал он хмуро. – Но умирать я тоже не хочу. Когда мне нехорошо, я здесь лежу, думаю об этом – и плачу… плачу.

– Я три раза слышала, как ты плакал, – сказала Мэри, – только не знала, кто это. Ты из-за этого плакал?

Ей очень хотелось, чтобы он забыл про сад.

– Должно быть. Давай поговорим о чём-нибудь другом. Расскажи мне про этот сад. Тебе разве не хочется на него взглянуть?

– Хочется, – призналась Мэри тихо.

– И мне хочется, – не отступался он. – Мне кажется, я ничего никогда не хотел увидеть, но на этот сад я бы посмотрел. Я хочу, чтобы вырыли ключ. Я хочу, чтобы дверку отперли. Я разрешу им отвезти меня туда в кресле-каталке. Вот и буду дышать там свежим воздухом. Я их заставлю отпереть эту дверку.

Он возбудился, его огромные глаза засверкали и стали ещё больше, чем прежде.

– Меня все должны ублажать, – повторил он. – Я их заставлю меня туда отвезти. Тебе я тоже разрешу пойти со мной.

Мэри крепко сжала руки. Всё было испорчено – решительно всё! Дикон никогда больше не придёт. И она никогда больше не почувствует себя птахой, сидящей на хорошо спрятанном гнезде.

– Нет, нет! Пожалуйста… не надо! – закричала она.

Он посмотрел на неё, словно она рехнулась.

– Но почему? Ты же сказала, что хочешь посмотреть.

– Да, сказала, – всхлипнула она, – только если ты заставишь их отпереть дверку и отвезти тебя туда, это уже не будет тайной.

Он ещё больше подался вперёд.

– Тайной? – переспросил он. – Как это – тайной? Объясни.

– Понимаешь, – заспешила Мэри, – понимаешь, если никто об этом не знает, кроме нас… если там есть дверка, скрытая под плющом… если она там есть… мы могли бы её найти… войти туда и закрыть её за собой, и никто бы ничего не знал, и это был бы наш сад. Мы были бы вроде как птицы, а это наше гнездо; и играли бы там хоть каждый день, копали, посадили бы семена – и он бы ожил…

– А разве он мёртвый? – прервал её Колин.

– Будет мёртвым, если никто о нём не позаботится. Луковицы выживут, а вот розы…

Он снова прервал её.

– Какие луковицы? – быстро спросил он. Он разволновался не меньше, чем она.

– Нарциссов, лилий, подснежников. Они сейчас трудятся под землёй: толкают наверх зелёненькие побеги, ведь скоро весна.

– Скоро весна? – повторил он. – А какая она, весна? Когда болеешь, её в комнатах не видно.

– Весна – это когда солнце сквозь дождь, а дождь сквозь солнце, а под землёй всё оживает и лезет наружу, – ответила Мэри. – Будь у нас тайный сад, мы бы туда каждый день ходили и смотрели, что там нового выросло и сколько роз ожило. Не понимаешь? Ах, неужели ты не понимаешь, насколько лучше сохранить всё в тайне?

Колин откинулся на подушку и лежал неподвижно со странным выражением на лице.

– У меня никогда не было тайны, – сказал он. – Вот только я про себя знал, что долго не проживу. Они не знают, что я это знаю, значит это вроде как тайна. Но твоя тайна мне нравится больше.

– Если ты не велишь себя туда отвезти, – уговаривала Мэри, – я… я почти уверена, что смогу узнать, как туда проникнуть, и тогда… если твой врач хочет, чтобы тебя вывозили в кресле на воздух, и если ты можешь всегда поступать по своему желанию… мы бы нашли какого-нибудь парнишку, он бы тебя вёз, и отправились бы туда одни, а сад был бы нашей тайной.

– Это… было бы… хорошо, – медленно проговорил Колин, мечтательно глядя вдаль. – Очень хорошо. Свежий воздух, сад и тайна – я не против!

Мэри перевела дух, – похоже, мысль о том, чтобы держать сад в тайне, пришлась Колину по душе. Теперь, если постараться описать ему сад таким, каким его видела она, ему там так понравится, что он и сам не захочет, чтобы туда входили все, кто только пожелает.

– Я тебе расскажу, как там, по-моему, будет, если удастся туда попасть, – сказала Мэри. – Этот сад так долго был заперт, что, должно быть, весь зарос.

Колин лежал не шевелясь и слушал, а она говорила о розах, которые, верно, обвили деревья и свисают с веток, о птицах, которые, верно, свили там гнёзда, ведь там так тихо. А потом она рассказывала ему о малиновке и о Бене Везерстафе. О них столько всего можно было рассказывать, что она совсем забыла о страхе и говорила легко и без опаски. Малиновка Колину понравилась. Он заулыбался и вдруг похорошел. А Мэри-то казалось, что он ещё неприглядней, чем она!

– Я не думал, что птицы могут быть такими, – признался он. – Конечно, если всё время лежишь, то ничего не видишь. Сколько ты всего знаешь! Мне прямо кажется, будто ты уже побывала в этом саду!

Мэри растерялась и промолчала. Впрочем, было видно, что он и не ждал ответа. Вдруг он её удивил.

– Я, пожалуй, позволю тебе взглянуть на одну вещь, – объявил он. – Видишь над камином шторку из розового шёлка?

Раньше Мэри никакой шторки не заметила, однако сейчас подняла глаза и увидела её. Шторка из мягкого шёлка закрывала что-то, висевшее на стене. Судя по очертанию, это была картина.

– Да, вижу, – сказала Мэри.

– Рядом с ней шнурок, – продолжал Колин. – Потяни за него.

Мэри встала, нашла шнурок и с любопытством потянула: шторка отдёрнулась, открыв картину. На ней была изображена смеющаяся девушка. Голубая лента схватывала светлые волосы, а прелестные весёлые глаза были точь-в-точь такими же, как грустные глаза мальчика, лежащего на кровати, – огромные, серые, как агаты, с длинными чёрными ресницами.

– Это моя мама, – произнёс Колин так, словно жаловался на неё. – Не понимаю, почему она умерла. Иногда я её за это просто ненавижу.

– Как странно! – воскликнула Мэри.

– Если бы она не умерла, я бы, по-моему, так не болел, – продолжал Колин хмуро. – Я бы тогда, верно, выжил. И отцу не было бы противно на меня смотреть. Может, и спина у меня была бы крепкая. Задёрни шторку.

Мэри повиновалась.

– Она гораздо красивее тебя, – сказала она, снова усевшись на скамеечку, – но глаза у неё совсем такие же, по крайней мере формой и цветом. А почему там шторка?

Колин