Час цветения папоротников - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

— Какие там шутки? Пол-х… в желудке! Кто ж с этим шутит? Я на полном серьёзе, — голос ее был осипший и придушенный, но эта сиплость была убедительнее слов.

Она твердо смотрела Смыку в глаза и выдержала его ненавистный взгляд. Лицо ее выражало достоинство и отвагу, и в этот миг было прекрасным.

На том и порешили. Дина рассказала Смыку о Сергее, описала, как он выглядит, где живет и работает. Договорились, что если Смык в течение трех недель найдет золото, муж Дины получит отсрочку по долгу на полгода. Найдет или не найдет Смык сказочное золото Дине было без разницы, главное она оттянула возвращение долга. А то, что будет через три недели, ни все ли равно. Стоит ли загадывать так далеко? За три недели многое может произойти, глядишь, все само собой и обойдется. Делов-то на три копейки…

О том, что может пострадать Сергей, Дина вообще не думала. Ей важно было выручить мужа, Сашу, которого она любила. Муж любил ее ничуть не меньше, он сутками работал, чтобы заработать для нее денег, стараясь ни в чем ей не отказывать. Саша был убежден, что она тоскует от того, что у них нет детей, и от этого тихо страдал. Он безропотно закрывал глаза на все ее причуды, даже на те, от которых любой другой, очень бы огорчился. Они решили, что если к концу этого года она не забеременеет, они усыновят ребенка. А до Нового года осталось совсем немного.

* * *

Смык был специалист по крупной дичи.

Сплошной дичью была и вся его жизнь. Свой последний срок он не отсидел и был освобожден по амнистии, как больной заразной формой туберкулеза. Оба его легких сгнили наполовину, а туберкулезная палочка, которую он выделял при каждом выдохе, была устойчива ко всем существующим противотуберкулезным средствам. Для окружающих его болезнь была опаснее чумы и холеры вместе взятых, потому как, заразившись, у них не было шансов выздороветь. У хитроумных руководителей молодого, неокрепшего на голову государства «нэ було грошэй» для лечения таких больных и они не нашли ничего лучшего, как выпустить их из тюрем, чтобы они сами о себе позаботились.

После освобождения Смык не вернулся на место своего постоянного жительства в Киев, а подался на юга к Азовскому морю. Это было летом, стояла сильная жара и он перегрелся до того, что не мог вспомнить, почему его обвиняют в убийстве охранника из обменного пункта в Мариуполе. Именно охранника, с газовым пистолетом на боку, а не инкассатора с двумя сумками денег в руках.

Этим нелепым убийством он сильно осложнил свои отношения с донецкими братками, а это совсем не входило в его планы. Выйдя из тюрьмы, Смык серьезно задумывался над тем, чтобы баллотироваться в Верховную раду, как «узник совести», пострадавший от советского режима. Теперь там было много его коллег, народных избранников. Управлял ими, в недавнем прошлом уголовник-рецидивист по фамилии Янукович, а ныне премьер-министр Украины. Сам он был из Донецка и теперь, после конфликта с донецкой братвой, дорога Смыку в Верховную раду была заказана. Так Украина потеряла одного из своих избранников, очередную «надію нації»[10].

Уже год, как на Смыка был объявлен розыск. За ним охотилась не только милиция, но и бандиты из донецкой группировки. Использовав свои связи и уплатив по счетам, за былые заслуги ему могли бы все списать, но он неправильно повел себя с честной братвой, а с милицией, и того хуже.

При аресте в Мариуполе он тяжело ранил оперативника. Там же, в Мариупольском СИЗО его посадили в пресс-хату, где его изнасиловали сокамерники отморозки. При проведении следственного эксперимента он сбежал, убив конвоира, и летал над Украиной, как самолет без аэродрома. Единственное, что ему оставалось, это увеличивать обороты. Граната с сорванной чекой, по сравнению с ним, казалась чем-то совершенно безвредным.

Смык подошел к дому, где жил его старый знакомый, бывший вор, а ныне заслуженный пенсионер Панкратов. Он и раньше отсиживался у него по два-три дня, а то и по неделе. В этот раз, по их договоренности, он должен был только переночевать. Смык поднялся на шестой этаж и не воспользовался звонком, а постучал три раза в деревянную дверь с отслоившейся от времен краской, так называемым «треугольным» ударом: один длинный, два — коротких. Когда в ответ на кабсперн[11] ему не ответили таким же стуком изнутри, а начали отпирать дверь, он понял, что попал в засаду. Панкрат ошибиться не мог.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Выхватив из кобуры под мышкой пистолет, Смык выстрелил в дверь. Прислушался, и, услышав, как за дверью что-то грузно рухнуло, бросился вниз по лестнице. Снизу ему навстречу уже бежала группа захвата. Увидев перед собой открытое окно, он прыгнул вниз на козырек крыльца перед подъездом. Уже на лету он заметил белеющие на козырьке силикатные кирпичи, но отреагировать не успел, угодив на один из них. Повиснув на руках, спрыгнул на тротуар и упал на бок, стреноженный болью.

«Твою ж в три господа мать!» — прохрипел Смык, пытаясь подняться. Неимоверным усилием воли он заставил себя ступить на подвернувшуюся ногу и скрипя зубами, побежал к углу дома. Вернее, быстро заковылял, замечая, как впереди из тротуара взвиваются серые фонтанчики. То рвали перед ним асфальт пули. Каждый, кто стрелял, уж очень хотел в него попасть. Все они брали с упреждением. Их ненависть его спасла. И вдруг, в разгар погони он увидел себя со стороны: затравленного и кривого. Прав был гражданин Конфуций, который рекомендовал остановиться на бегу и посмотреть, как на дереве распускаются листья.

Свернув за угол дома, он увидел у обочины до крыши заляпанную грязью «Таврию», из которой вылезал какой-то увалень. Схватив его за волосы, Смык выдернул его из кабины и упав на сиденье, шлейфонул с дымом из-под колес. Он гнал, и гнал машину, уходя от погони, хотя никто его не преследовал. Убедившись в этом, он заставил себя сбавить скорость.

Покружив по улицам, Смык с неохотой бросил спасший его автомобиль. Взглянув напоследок в зеркало заднего обзора, он увидел в нем свой перечеркнутый морщинами лоб и туберкулезный румянец, рдеющий на скулах. Его лицо было неподвижно, оно давно уже не выражало никаких чувств, застыв посмертной маской, лишь глубоко в темных глазницах жили гранитно-серые глаза, мерцая лихорадочным жаром, сжигающим его изнутри.

На метро он добрался в нижнюю часть города — на Подол и вышел на Контрактовой площади. Здесь, в пяти минутах ходу от метро, на Костантиновской улице во дворе старого двухэтажного дома в небольшом флигеле ночевала его банда. Смык разрешал им здесь только ночевать, иначе бы от флигеля, да и от дома, давно бы ничего не осталось. Это было отребье, которому противопоказано было долго находиться вместе. Ни один честный вор никогда бы с ними дела не имел. Смык это понимал, но у него не было выбора. С холодным презрением играя своей и чужими жизнями, он планировал использовать их, как пушечное мясо в предстоящем налете.

Смык чуял, как вокруг его сжимается кольцо, будто кто-то невидимый затягивал у него на шее петлю. Но идти в отрыв без достаточной суммы наличных не имело смысла. На чужой территории организовать налет было бы намного сложнее. Он второй месяц наблюдал за супермаркетом «Фокстрот» на Петровке, торгующим бытовой электротехникой. К концу дня выручку из него в инкассаторский фургон грузили мешками. Эти серые холщовые мешки можно было взять до приезда инкассаторов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

У охранников «Фокстрота» были только газовые пистолеты. Но полной уверенности в том, что вооружены они только газовым оружием у него не было, и он выжидал. А пока, натаскивал своих подручных, через день отправляясь с ними на грабежи в разные районы Киева. Никогда раньше он с ними не ночевал, но других точек на сегодня у него не было, и пришлось довольствоваться тем, что есть.

В каждом крупном городе есть свое «дно»: в Москве, Марьина роща; в Одессе, Молдаванка, а в Киеве ‒ Подол. Старый Подол издавна был прибежищем для всевозможных отщепенцев, людей дна, так называемых, подонков. Времена изменились, но Подол остался прежним. Здесь день и ночь роится, пьет и гуляет бездомный, никогда не работающий сброд. Таков образ их жизни, его не изменить. Они не хотят, не могут, и не будут жить по-другому.