О, Иерусалим! - Ларри Коллинз

— Похоже, что Иерусалим, — с горькой усмешкой признался Шалтиэль другу, — станет нашим Сталинградом в миниатюре.

14. Вспышка белого пламени

В памяти Давида Ривлина, как и сотен других евреев Иерусалима, навсегда останется субботний вечер 21 февраля 1948 года на улице Бен-Иехуды. Проводы субботы на улице Бен-Иехуды стали одной из наиболее бережно хранимых традиций. В шаббат магазины оставались закрытыми, улицы пустыми, и весь город чтил святость заповеданного Богом дня отдохновения.

Однако с заходом солнца город снова оживал. Загорались огни, вспыхивали рекламы кинотеатров, открывались двери ресторанов, и иерусалимцы сотнями устремлялись в центр города, чтобы веселой, говорливой толпой бродить по улице Бен-Иехуды, от одного кафе до другого.

В этот субботний вечер на улице Бен-Иехуды было оживленней, чем обычно. Люди праздновали несколько дней покоя, выпавших на их долю. Казалось, что и погода старалась быть под стать настроению иерусалимцев. Стоял приятный зимний вечер, на небе сверкали звезды, недели пронизывающего холода сменились мягким теплом. Давид Ривлин решил провести вечер в кафе "Атара". Там он встретил одного из своих ближайших друзей — Авраама Дориона. Их связывали особые узы. Ривлин, палестинец в седьмом поколении, женился на сестре Дориона; из всей семьи только она и Авраам избежали гитлеровских газовых камер. Благодаря этому браку девушка смогла получить иммиграционную визу на въезд в Палестину.

Узнав, что рано утром Дориону предстоит отправляться с автоколонной в Тель-Авив, Ривлин предложил другу переночевать у него: свободная кровать найдется, а квартира его здесь рядом, в двух шагах от Бен-Иехуды. Дорион с радостью согласился: не придется возвращаться в отель, дорога туда небезопасна. Дорион ушел из кафе рано, чтобы как следует выспаться. Ривлин просидел за столиком до самого закрытия. Возвращаясь домой, он поглядывал на темное, усыпанное звездами небо и наслаждался спокойствием ночи.

"Какое это блаженство, — думал он, — провести на улице Бен-Иехуды субботний вечер, не омраченный звуками пальбы или взрывов".

С трудом открыв слипающиеся глаза, Авраам Дорион нащупал дорогу в ванную комнату и ополоснул лицо холодной водой. Все еще полусонный, он взглянул в висевшее перед ним зеркало. В зеркале отражалось волевое лицо с крупным носом и печальными, задумчивыми глазами, глазами, в которых оставили свой след перенесенные несчастья. Внешность Дориона должна была помочь осуществлению его мечты. Авраам отчаянно хотел стать актером.

В соседней комнате, на дне его чемодана, лежал ролик первого фильма, в котором он снялся, — первый шаг на пути к заветной цели был сделан. Этот моток целлулоидной пленки позволял Дориону надеяться, что лицо, которое он видит сейчас в простом зеркальце ванной комнаты, когда-нибудь предстанет перед взорами восхищенных зрителей на экранах Нью-Йорка, Парижа и Лондона. Быть может, ему суждено рассказать миру о становлении новой еврейской нации. И пожалуй, ни у какого другого актера нет большего права выразить дух еврейского народа, чем у него: он сражался в Еврейской бригаде на полях Второй мировой войны, его семья погибла в нацистских крематориях...

В доме по соседству сорокадвухлетняя Мина Хохберг, уперев руки в боки, смотрела на сидевшего перед ней племянника.

— Ешь! — приказала она властно.

Он тоже должен был сегодня утром отправиться в Тель-Авив с автоколонной, и Мина не собиралась отпускать его назад к матери без горячего завтрака.

На дорожной заставе Хаганы у западного въезда в город, в районе Ромемы, Шломо Хорпи как раз заступил на свой пост, когда из ущелья Баб-эль-Вад выползла британская автоколонна: броневик и три грузовика. К бамперу каждой машины был прикреплен желтый металлический квадрат — опознавательный знак британского военного транспорта. Когда автоколонна подъехала к посту, из башни броневика высунулся высокий светловолосый парень в серой шинели и синем берете палестинской полиции; он показал на ехавшие за ним грузовики.

— Все в порядке! — крикнул он Хорпи. — Они со мной.

Один из часовых заглянул в кабину первого грузовика и обменялся несколькими словами с водителем-англичанином.

Затем он обернулся назад и кивнул Хорпи. Командир заставы дружески махнул англичанам, пропуская их в город, и автоколонна двинулась по Яффской дороге по направлению к центру Иерусалима.

Высокий молодой блондин, сидевший в броневике, вовсе не был англичанином, его звали Азми Джауни, и дело, на которое он шел, было так страшно, что всю остальную жизнь он провел в каирской больнице для умалишенных. Три грузовика, ехавших за броневиком, должны были нанести тот самый "сокрушительный удар", который, по обещанию Абдул Кадера Хусейни, должен был заставить иерусалимских евреев просить пощады.

Впрочем, за баранками грузовиков сидели настоящие англичане.

Это были Эдди Браун и Питер Мэдисон дезертиры, которые уже участвовали во взрыве "Палестайн Пост". На этот раз они не говорили о мести. Браун и Мэдисон и еще двое их товарищей, призванных сыграть важную роль в этой операции, не сели за руль, пока не получили половину из той тысячи фунтов стерлингов, которую пообещал им муфтий. На каждый грузовик Фаузи эль Кутуб, главный специалист Абдула Кадера Хусейни по взрывчатым веществам, погрузил более тонны тола. В каждый заряд он добавил вещество собственного изобретения — восемьдесят килограммов адской смеси калия и алюминиевого порошка, засыпанной в банки из-под масла. Он рассчитал, что эта смесь существенно повысит температуру взрыва и рассеет по всей пораженной зоне жидкость, напоминающую "молотовский коктейль". Запалы были укреплены на приборных щитках грузовиков. Фаузи эль Кутуб пропустил бикфордовы шнуры через металлические трубки, чтобы шнуры невозможно было обрезать или оторвать от зарядов после того, как запалы будут подожжены. Сейчас запалы красовались на приборных щитках перед водителями. Одно быстрое движение пальцев водителя, получившего хорошую мзду, и искра начнет свой необратимый шестидесятисекундный бег до взрывчатки.

Резкий звук, раздавшийся откуда-то с улицы, разбудил Давида Ривлина. Сонно пошатываясь, он вышел на маленький балкончик, выходивший на улицу Бен-Иехуды. Потом он вспоминал, какое это было приятное, светлое утро. Давид глянул в сторону улицы Кинг Джордж V. На пустынной, тихой улице видна была только фигура молочника, тащившего от двери к двери свои бутылки. Давид посмотрел направо. Площадь Сиона тоже была пустынна, на крыши окружавших ее домов падали первые лучи солнца — день обещал быть отличным. На улице Бен-Иехуды стояли три военных грузовика. Один — перед отелем "Амдурский", второй перед домом Виленчика, третий прямо под окнами Давида. Ривлин вернулся в спальню и присел на край кровати. И в эту секунду его пронзила ошеломляющая в своей простоте мысль.

— О, Господи! — выдохнул он. — Мы же сейчас взлетим на воздух!

И в этот момент тринитротолуол Фаузи эль Кутуба взорвался ослепительной вспышкой белого пламени. Каменный фасад шестиэтажного дома Виленчика накренился и обрушился на мостовую. Вся внутренняя часть отеля "Амдурский" одним медленным, величественным движением рухнула вниз. По другую сторону улицы два многоквартирных дома рассыпались на куски, словно по ним ударили гигантским молотом. Сотни людей были вышвырнуты из постелей. На несколько километров в окружности в домах не осталось ни одного целого стекла. И пока эхо от взрыва разносилось по ошеломленному городу, из развалин взмыли к небу первые языки пламени. Мина Хохберг в момент взрыва стояла на балконе, провожая взглядом уходившего племянника. Фигура молодого человека, которого она только что накормила завтраком, была последним, что она видела в жизни, — ей мгновенно снесло голову взрывной волной.

В доме № 16 по улице Бен-Иехуды, на пятом этаже, над рестораном Гольдмана, Ури Сафир, молодой боец Хаганы, проснулся на полу спальни, окутанной облаком пыли, дыма и штукатурки. Прежде всего Сафир вспомнил о своей собаке. Он позвал ее, но она не откликнулась. Прямо перед его глазами на том месте, где было окно спальни, зияла дыра. Он подполз к этой дыре и сквозь пыль и дым выглянул вниз, на улицу. Там он увидел свою собаку, она обеспокоенно бегала взяд и вперед по обломкам. С подоконника еще свешивалась часть оконной рамы. На ней, словно флаг, развевались брюки, которые Ури надевал накануне вечером.

В комнату, шатаясь, ввалился залитый кровью человек. Это был отец Ури Сафира. Ури завернул его в одеяло и понес вниз по лестнице. Казалось, что все кругом разрушено до основания, но на чьем-то кухонном столе спокойно лежала дюжина целехоньких яиц.

Давид Ривлин, ошеломленный, продолжал сидеть на краю кровати. На теле у него не было ни единой царапины; задыхаясь от оседающей пыли, он думал: "Я жив, я жив!" Балкон, на котором он стоял тридцать секунд назад, исчез.