Борьба за жизнь - Луи Буссенар

— Свободен!

ГЛАВА 20

«881-Й» И «883-Й»

Неподвижное тело Поля немедленно перенесли на пост надзирателей, а затем на носилках, покрытых холстиной, в госпиталь. По счастью, начальник медицинской службы, врач первого класса, оказался на месте. С помощью санитара, старого араба Каддура, и монахини он сразу же занялся пострадавшим. Однако самые энергичные меры долго оставались безрезультатными. Прямое воздействие экваториального солнца на голову больного было столь сильно, что врач стал опасаться кровоизлияния и смертельного исхода. Наконец, после двух часов растираний, примочек и искусственного дыхания, грудь умирающего затрепетала.

Поль открыл глаза, хрипло вздохнул и что-то пробормотал; поднес руку к обмотанной ледяными компрессами голове и почувствовал острую боль.

— Оставьте меня умереть! Отправили на каторгу, а я невиновен, ничего не крал… Виктор солгал… Каторга!.. — шептали слабые губы. — Но ведь солнце убивает… Пусть убьет… Марьетта, Марьетта!.. Невиновен… невиновен… невиновен… Умереть!

Привыкший к солнечным ударам старый араб качал головой и говорил:

— Ты не умер, Каддур хорошо разбирается…

— Бедное дитя, — прошептала монахиня, чье бледное лицо выражало бесконечное сочувствие.

— Выживет, — холодно отозвался врач. — Каддур, не спускайте с него глаз. Сестра, — обратился он к монахине, — мне нужно осмотреть прибывших. Оставляю на вас больного. Еще зайду.

Врач ушел. Поль, удерживаемый санитаром, хрипел:

— Дайте же мне умереть! Ведь я невиновен…

К вечеру пострадавшему стало лучше, но ночью случился сильный бред, а за ним последовала кома[74], длившаяся целые сутки.

Однако постепенно Поль стал приходить в себя. Ему показалось, что он узнал резкий орлиный профиль старого санитара, который смутно вырисовывался сквозь застилавшую глаза пелену, лицо мягко улыбавшейся из-под белого головного убора монахини. Юноша осознал, какие усилия потребовались, чтобы вернуть его к жизни, и с признательностью и сожалением прошептал: «Спасибо».

Поля охватило блаженство выздоровления. Он сладостно погружался в мягкую постель, ласкавшую разбитые деревянными скамьями «Креза» члены, и незаметно для себя примирился с тем, что остался жив.

Теперь Поля поразило лицо врача, открывшего дверь комнаты, где в течение пятидесяти часов юноша боролся со смертью. По мере приближения доктора глаза Поля расширялись, наполнялись страхом, удивлением, стыдом, сожалением и восхищенной признательностью. Он прошептал с бьющимся сердцем и слезами на глазах:

— Месье Шарле! Бог мой, месье Шарле!

— Мы знакомы? — изумился доктор.

— Вы меня спасли еще раньше, в Париже… Что за несчастье! Лучше бы я умер!

— О чем вы?

— Если бы я тогда умер, то не был бы сейчас здесь… невиновный… Да, невиновный!

— Их послушать, так ни один не виноват, — пробурчал про себя доктор.

А Поль все твердил:

— Как было бы хорошо умереть тогда… совсем маленьким… Ничто не привязывало меня к жизни, и теперь я не был бы здесь…

Врач сделал санитару знак выйти.

— Кто вы? — требовательно спросил он.

Не в силах сдержать поток слов, Поль снова заговорил:

— Отец тогда сказал: «Ты никогда не забудешь имени доктора Шарле, этому морскому врачу ты обязан жизнью и каждый день должен благословлять его». Я сдержал слово, месье, и благословлял вас каждый день моей жизни. Но сегодня, узнав, кем вторично спасен, я едва не проклял вас.

Понемногу туман памяти рассеялся, и доктор вспомнил свою нелегкую стажировку, Париж, комнатку на улице Ванв… Как давно это было! И как много изменилось! Он врач первого класса, имеет орден, женат, отец двух очаровательных малышей… Ребенок, которого он тогда спас, уже мужчина… каторжник!

— Узнаю́, — заговорил расстроенный доктор, — ты Поль, маленький Поль Бернар… Дитя мое, разве я так думал с тобой встретиться!

Поль, совершенно уничтоженный, с рыданиями и в полубреду, стал рассказывать свою ужасную историю, погубившую его жизнь. Бедняга говорил долго и облегчил наконец душу, а в ней столько накопилось! По щекам сестры-монахини бежали безмолвные слезы, а на лице доктора, сердце которого ожесточилось в каторжном аду, появились искренние сострадание и волнение. Врач сочувственно протянул Полю руку, которую тот с трепетом поднес к губам. Доктор почувствовал в исповеди неудавшегося самоубийцы какую-то тайну, понял, что перед ним жертва, добровольная и оттого еще более достойная уважения. Он постарался утешить несчастного, пообещал облегчить его судьбу, насколько сможет. Потом месье Шарле спросил о маленькой подружке, которая в день отъезда доктора в Шербур преподнесла ему цветы. Из глаз юноши, которые, казалось, уже исчерпали отпущенную им влагу, вновь полились слезы.

— Мы помолвлены, — тихо сказал он, — и после моей военной службы должны были пожениться. Но случилась эта катастрофа… Она меня не покинула, о нет! Ей известно, что я невиновен, она в отчаянии, хотела следовать за мной сюда… Бедная Марьетта! Здесь, в аду… Нет, никогда! Не хочу!.. Впрочем, я умру раньше…

Сила молодого организма и заботливый уход быстро поставили Поля на ноги. Вскоре он уже мог понемногу прогуливаться в госпитальном саду. Душа тоже постепенно залечивала раны под благотворным влиянием доброго расположения врача, сестры и санитара-араба. К юноше вернулась слабая надежда — ведь должна же правда обнаружиться, тогда он окажется вне подозрений и, может быть, друзья во Франции и доктор Шарле здесь выхлопочут ему помилование.

Однажды утром в комнату вошел надзиратель и грубо сказал:

— Эй, номер восемьсот восемьдесят первый! Собирай вещи и за мной!

Поль не понял. Надзиратель прикрикнул:

— Номер восемьсот восемьдесят первый — это ты. Давай поторапливайся!

Вошла сестра. Надзиратель отсалютовал и уважительно поклонился.

— Здравствуйте, Ле Горн, — голос сестры был, как всегда, мягок, — как у вас дела?

— Понемножку, спасибо. У малышки еще температура, и жена пока слаба.

— Сейчас я их проведаю и отнесу хинин, — отозвалась монашенка. — А вы, Ле Горн, уже здоровы, друг мой, не так ли?

— Только благодаря вашим заботам, сестра. Бога за вас молю, и, если понадобится, моя жизнь…

— Оставим это, прошу вас. Юноше пора идти в лагерь?

— Да, а этот прокл… простите, этот лентяй все копается.

Как резко контрастировал уважительный и ласковый тон, которым сорокалетний энергичный бретонец[75] обращался к монашенке, с резкостью и грубостью, предназначавшимися Полю! Юноша даже вздрогнул. Он перекинул свой мешок через плечо, взволнованно поблагодарил сестру и последовал за надзирателем, не заметив, как монашенка тихо сказала бретонцу: