Нашествие хазар (в 2х книгах) - Владимир Афиногенов

Но тут Зевксидам скривил губы: «Что же я перед самим собой-то хитрю?! Ведь хотел! Я и во сне каждый раз вижу груду золотых византинов… Кажется, могу и отца родного продать.

А что отец?! Он стар, доживает свой век при лошадях и Игнатии… И не отец ли говорил мне: «Все в этом мире преходяще, сынок: человек — гость на земле, а золото — хозяин…» Бедный отец, он так и не скопил ничего, хотя и стремился к этому. В нищете и умрёт. А я? Повезло мне — выпал случай оказаться рядом с царскими дарами… — но тут снова вспомнил прячущегося за мачтой Ктесия. — Вот видишь, Зевксидам, — сказал себе лохаг, — откровенность капитана, его рассказ о василевсе Юстиниане Втором, угощение — это хорошо. А с другой стороны — недоверие. И этот…» Лохаг взглянул на молчаливого матроса, сильно и ритмично взмахивающего вёслами, и спросил:

— Ты не вернёшься на «Стрелу»?

— Нет, — односложно ответил матрос и снова погрузился в молчание.

«Значит, я был прав, когда подумал, что он не вернётся… А ты говоришь, что тебе повезло… Повезло ли? Вон он-то, капитан, отпрыск императорской фамилии, и находится рядом с царскими дарами… А не ты! Хоть, как верный пёс, и стережёшь их… Ты — всего лишь раб, прикованный к воле сильных людей, как к галерной скамье невольник…»

Зевксидам посмотрел туда, где проклёвывалась заря, — и вот скоро облака из грязно-серых превратились в густо-багровые, потом лучи солнца пронизали их насквозь, как длинные иглы с золотыми нитями ковровую основу в руках вязальщиц, и расцветили узорчато не только небо, но и море. На душе лохага потеплело, и он весело крикнул матросу:

— А ну ещё наддай, человек моря!

Теперь уже лодка будто летела над водой, как вырвавшаяся из стаи касатка, и сердце грека сладко млело от этого полёта. Видимо, на лице его в эту минуту было нечто такое, скорее всего похожее на упоение, отчего молчаливый матрос с любопытством взглянул на Зевксидама…

Причалили к берегу быстро. Матрос привязал лодку к деревянной тумбе и, взвалив на плечи весла, повернулся к Зевксидаму и сказал:

— Вам нужно повидаться с Асафом. О времени встречи я сообщу.

«Если это приказал Ктесий, то мог бы он об этом сказать мне на диере…» — со злостью подумал лохаг, хотел даже обругать матроса, но тот уже удалился на порядочное расстояние…

Снова испортилось настроение у Зевксидама, он быстрым шагом достиг рынка, свернул к агоре, которая уже вся была залита утренним пронзительным светом. Зашёл в дом, переоделся, чтобы никто не заметил его отсутствия, спустился в подвал, позвал декарха Авдона. При нём осмотрел сундук с царскими дарами, не удержавшись, погладил рукой медные полосы и только потом отправился отдыхать.

4

С Константином и четырьмя солдатами, которые оказались весьма расторопными, мы достигли Керка во втором часу пополудни. Здесь жара стояла неимоверная… Такой она не была в это время года даже у нас, в окрестностях Константинополя, куда мы ездили с василевсом Михаилом III на загородную охоту.

Город лежал в руинах и весь был завален камнями. Лучи солнца накалили их, и теперь они источали жар.

В Херсонесе нам говорили, что Керк основал тавроскифский царь Скилур в пору завоевания греками Крыма, когда они вели отчаянную борьбу с местными племенами. Он располагался на скалистом возвышении и являлся некогда грозной крепостью.

Но название Керк, видимо, произошло от языка других народов, приходивших сюда.

«Кириа!» — воскликнул еврей, увидевший высокие каменные крепостные стены, что означало по-древнееврейски «укреплённый город». Купцы-персы, остановившиеся со своим караваном неподалёку от крепости, залюбовавшись ею, сказали друг другу:

— Керкери пушт!

Так называется по-персидски «спина», «защита».

Разрушенный до основания, полузанесённый песком, единственными обитателями которого оставались змеи да ящерицы, Керк своим видом и сейчас внушал ужас.

Грозная крепость явилась жертвой военного договора херсонесцев с понтийским царём Митридатом VI, который в помощь им послал своё войско под предводительством Диофанта. Диофант сравнял Керк с землёй и ещё много тавроскифских крепостей порушил, за что херсонесцы установили ему в своём городе медную статую.

Вы, наверное, заметили, что в своих рассказах о днях минувших я вдаюсь в подробности.

Ветры истории всегда опаляют безжалостно, — как бы мы хотели, может быть, вернуть хоть частицу того, что зовётся ушедшей вглубь веков жизнью! Но не вернёшь… Лишь остаются камни вместо крепостей, статуи вместо живых людей, а то и просто слова о них, обжигающие сердце… Помните, как те, прочитанные нами о молодой женщине Ойнанфе, или же вот эти, выбитые на одном из гранитных столбов, поставленных завоевателями.

— Константин, — зову я философа и указываю на надпись, — это тоже как плач… Но уже по убитому воину…

Константин шевелит губами, читает:

«Чтимый средь юношей всех, светлой звезды красоты, в битве за Родину был ты завистливым сгублен Ареем. Сирым родителям слез горький оставивший дар. О, если больше Плутону, чем нам, достаются на радость дети, зачем вы в родах мучаетесь, жены, тогда?!»

Прочитал, задумался и сказал:

— Леонтий, если родина этого погибшего в бою юноши здесь, то он достоин уважения и славы, но по всему видно, что она была далеко от него… А пришёл он сюда захватить чужую землю, и тогда не знаю, как его чтить…

— Отец мой, в тебе говорит сейчас кровь славянина… А если бы ты был грек? Как тогда бы сказал об этом юноше одной с тобой родины?

— Я бы сказал то же самое, Леонтий…

Я взглянул в его честные, умные глаза и подумал: «Да, он бы и тогда сказал то же самое…»

От крепостных развалин шла выбитая в скале дорога такой ширины, что только проехать арбе или двум рядом скачущим всадникам.

Мы отпустили поводья, но вскоре лошадей пришлось попридержать, потому что дорога стала круто спускаться к зеленеющей внизу роще — там и располагалось кладбище первых христиан, а чуть левее — кладбище иудеев.

В роще пели птицы, особенно звонко заливался соловей в кустах, за которыми мы увидели полуразвалившуюся часовню, сложенную из красных кирпичей, теперь уже заросших мхом. Значит, где-то поблизости должна быть вода; и точно, недалеко от часовни бил родник…

Мы с Константином скинули свои монашеские рясы, ополоснули лица и руки и сели за еду. Солдаты, привязав лошадей около часовни и задав им корму, тоже последовали нашему примеру.

Мы жевали холодные куски рыбы и запивали студёной водой. Чудо природы! Кругом каменистая степь, покрытая верблюжьей колючкой, и вдруг в долине — зелёный островок, в котором журчит родничок и поют птахи.

Хорошо поели, попили, теперь бы закрыть глаза и заснуть под шелест кленовых и буковых листьев, издаваемый под дуновением лёгкого зефира. Но… Константин нетерпелив, как ему хочется отыскать хоть маленький след, который бы и вывел нас к месту гибели святого Климента!

Мной, признаться, тоже одолевает такое нетерпение, но я, видимо, не так лёгок на подъем, как философ, и, прежде чем отправиться бродить среди древних могильных памятников христианского кладбища, я бы не посчитал зазорным поспать часика два-три. Но голос Константина неумолим:

— Леонтий, тебе не стыдно отдаваться в такую минуту неге?! Вставай, брат, пошли… У нас с тобой на всё не так много времени.

Я надеваю рясу, ещё раз черпаю ладонью родниковую воду, подношу её ко рту, и мы углубляемся туда, где под сенью могучих деревьев царит вечный покой.

Вечный ли?…

Как мы привыкли к таким словам, как вечный покой, вечный сон, и, произнося их, не задумываемся над их смыслом. Может быть, происходит это от того первого человеческого понимания природы и вещей, в ней находящихся, когда люди ещё ничего не ведали о загробной жизни и конечно же не могли подумать о воскресении из мёртвых.

С этими мыслями я бродил среди могил первых христиан, на которых стояли одни лишь каменные кресты, и никаких надписей на них мы не увидели. Это сильно разочаровало Константина, и я от души жалел его.

Потом мы перешли на кладбище иудеев.

Нас поразили странные надгробные плиты: они были с двумя высокими выступами, похожими на рога, у изголовья и ног умерших, некоторые уже глубоко вросшие в землю, с отколотыми углами, и на каждой стояла своя неповторимая надпись.

— «Это гроб Буки, сына Ицхака, священника; да покоится он в раю!» — прочитал Константин.

А вот совсем свежий надгробный камень и такая надпись:

«Это надгробный камень на могиле госпожи Севергелинь, дочери рабби Леви, умершей в 4587 году по сотворении мира. Да подымется слой росы над её ложем».

— Леонтий, я хочу проверить и твою, и свою память. Давай прикинем… госпожа Севергелинь — дщерь раввина. Умерла в 4587 году по сотворении мира… Что показывает это число?