Фонд последней надежды - Лиля Калаус

Она бежала по пустым улицам, пятнистым от света редких фонарей, бежала, не чувствуя тяжести сумок, иногда переходя на шаг. Отдышавшись, снова летела так, будто за ней гналась целая стая злобно хохочущих адских девок-эриний с крыльями летучих мышей и клубками гадюк вместо волос.

«А вдруг я его убила?! Надо было послушать пульс… Вызвать скорую…» Но Ася знала, почему она не стала приближаться к телу Масика. Перед глазами крутилась непрерывная кинолента: вот героиня, всхлипывая, трогает пальчиком поверженного злодея, прикладывает ухо к его груди, а его глаза в ту же секунду раскрываются, и… Но в кино, в отличии от реальной жизни, возлюбленный героини всегда успевал добить негодяя. Ася не стала рисковать.

Она, задыхаясь, свернула в подворотню и упала на какую-то лавку. Дождь тёк и тёк ей за шиворот. Дождь её и оживил, в конце концов. Оглядевшись, она внезапно узнала и двор, и дом, и подъезд.

Она уже приходила сюда с мамой. Много раз. Часами они сидели на этой самой лавке. Вокруг под надзором нянь играли славные малыши, урючные деревья роняли в сочную траву конопатые плоды, в палисадничках цвели розы, зеленел на балконах вьющийся виноград. А мама кашляла в платочек — украдкой, надсадно. Няни поджимали губы и со значением переглядывались. Ася от страха и стыда начинала судорожно чесать то бровь, то коленку. Няни, нахмурившись, уводили детей прочь.

Однажды им с мамой повезло, и Небожительница явила свой светлый лик. Ася с мамой вскочили и бросились к подъезду, заранее подобострастно улыбаясь. Говорила мама. Просила. Потом заплакала. Плакала и Ася. Небожительница была непреклонна: «Я понимаю, что бронь. Но мест нет. Ничего не могу поделать». И тогда мама ещё больше сгорбила худые плечики, беспомощно глянула на Асю и быстро опустилась на колени.

Седая от боли, стояла она в заплёванной дворовой пыли. Ася, задохнувшись, подняла глаза на Небожительницу и успела заметить искорку удовольствия, мелькнувшую в ответном взгляде. «Ну, хорошо. Приходите послезавтра». И — через долгую паузу, как бы сокрушаясь: «Что же это вы? Перед дочерью не стыдно?».

Спустя время Ася ходила сюда одна, просить об операции для мамы. Она была готова продать квартиру, хотя Масик наверняка не разрешил бы ей, ведь мама успела его прописать. Но Ася тогда мало что понимала, кроме того, что мама уходит. Снова сидела, с учебниками и жалкими сушками, ждала. Дождалась. Небожительница выслушала её сбивчивый лепет. «Нет. Сделать ничего уже нельзя. За границу вы мать всё равно не повезёте».

И вот сейчас ноги привели её именно в этот двор, на эту ненавистную лавку, каждую трещинку которой она знала наизусть, как ветви древа индоевропейских языков.

— Вы кого-то ждёте? — звучный баритон, чудный, искрящийся, из совершенно другого мира. — Что с вами? Вы же совсем промокли!

Это был Он. Ася Его запомнила, пока торчала на этой гнусной лавке месяцы назад. Стройный, стремительный, прекрасный. Адонис…

— Что же вы молчите?

А что она может сказать? Помогите? Мне некуда идти? Что мне делать?

— А знаете, девушка… Пойдёмте-ка чаю выпьем. Как вам такое предложение?

— Пойдёмте… — слышит Ася свой голос и поднимается.

…И у неё начинается новая жизнь.

Отчим снился и снился ей ночами, во сне его грубое лицо становилось чудовищной козлиной мордой, изрыгающей жёлчь, рвоту и кровь, у него отрастали акульи зубы и щупальца, жвала и бивни, он менялся, мутировал, лишь его молчаливая ухмылка всегда оставалась неизменной, собственно, это и была единственная константа, по которой она всегда узнавала его.

Ася никогда больше не возвращалась в мамину квартиру, избегала даже проезжать через тот район. Её никто не искал, и Ася решила, что всё как-то обошлось. Или он сдох, и её никто не заподозрил, или искали, да не нашли. Хотя могли — через филфак.

На пятый год жизни у Севостьяновых Ася в один прекрасный день распахнула дверь, ожидая сантехника, а на пороге стоял он, чудовище из прошлой жизни. В засаленной кепке, с мутными пьяными глазами, сгорбленный, небритый, в какой-то рванине. С чемоданчиком инструментов. Воняя и матерясь, он прошлёпал на кухню, мгновенно починил кран и, не узнавая её, не вглядываясь даже в её позеленевшее от ужаса лицо, надтреснутым голосом потребовал добавки за скорость. Он, оказывается, с неё ростом. И тщедушный какой-то… Почему она помнит его страшным людоедом-великаном? Или это не Масик? На переносице сантехника белела нитка шрама.

Ася дрожащими руками, ни слова не говоря — боялась разрыдаться — сунула ему деньги. Когда он ушёл, вынесла из туалета освежитель воздуха и долго брызгала в потолок, выжигая его проклятый запах, весь, до последней молекулы.

— Эй, сестра, дык, ёлы-палы!.. Ну чё, отсосёшь или раком встанешь? Ася оцепенела. Но уже в следующую секунду глаза её заволокло красной пеленой, рука рефлекторно поднялась, и Мадилян получил промеж глаз собственной железной фляжкой, полной поганого буркутского коньяку.

Глава 12. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 24 декабря

«…Лишь позже пришло мне в голову, что сама Лидия Григорьевна объясняла мой повышенный интерес к её особе неким вдруг возникшим чувством (видите, как сложно обмануть ближнего своего — оказывается, от её взоров не укрылось моё тайное пренебрежение как к роду её занятий, так и к самим чудодейственным „продуктам“). Лидия Григорьевна запросто пригласила меня к себе.

Бесстрашно зашёл я в коварный четвёртый нумер. Выпил мерзкого желудёвого кофе из запасов „правильных продуктов“, заел его не менее отвратительными соевыми пастилками. Лидия Григорьевна, исподтишка бросая на меня долгие взоры, природу которых я ещё не понимал, намекнула на ужин вдвоём. Я храбро…»

— Олега… Олега, проснись! Чёрт, да проснись же ты, твою мать!

Как протухший утопленник, Олег выплывал из алкогольного забытья. Сверху вниз глядело на него смутно знакомое лицо, будто разбитое на десяток кусков… Господи-и-и! Боль облепила всю голову изнутри, как тёплая чужая жвачка. Олег прохрипел:

— А-а-эу… Е-ау… Ауе…

Лицо исчезло, и какой-то добрый ангел приподнял олегову голову и прижал к губам мокрое горлышко. Водичка?!

Но это была не водичка. В горле вспыхнуло, пищевод сжался гармонью, на некоторое время Олег снова отключился.

Потом охнул и резко сел на кровати.

— Ну слава богу, бля, очнулся… Я уж думал — того, пипец, не добужуся, хуясе, скока вы с Райкой вчера выжрали…

Мадилян, в «аляске», треухе, плюхнулся на аккуратно застеленную жомартовскую постель и, дрожа подбородком, припал к фляжке.

Олег встал, раскачиваясь, как канатоходец Тибул, проследовал в ванную, соскрёб с себя вчерашнюю вонючую одежду. Минут пять поливался холодным душем, вернулся в комнату и приник к бутылке минералки, заботливо подсунутой Мадиляном.