Птица у твоего окна - Гребёнкин Александр Тарасович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Нет, Антон, мне это безумно интересно, - сказала Таня. – А вот вы пишите картины, разве вы лично не получаете от этого удовлетворение?
- Конечно, получаю, иначе не писал бы.
- А не думаете, что другим людям может это не понравится?
- Знаешь, что… Конечно, я во многом тружусь для себя, но при этом так заразительно хочется поделиться с кем-то другим тем прекрасным, что я вижу. Но если бы я работал только для того, чтобы работать, то есть - не вкладывая душу, как-бы по заказу, или на публику, и не испытывал бы при этом никакого удовлетворения, то не написал бы и одной картины. Наверное, это такой разумный эгоизм. Мне это нравится и нравится другому, и то, что это нравится другому, зажигает меня на дальнейший труд. А работа только ради денег, положения, дешевого эпатажа, когда наплевать на людей. … Это страшно. … Вообще эгоизм – спорная тема, непочатый край размышлений.
Таня заметила, что у Володи купили два офорта.
- Повезло, - сказал он. И добавил для Тани: - А вообще-то покупают немного, потому, что дорого.
Какая-то пожилая женщина долго смотрела «Лебедей», написанных Антоном, а затем, не торгуясь, купила и поблагодарила. Немного рассеянно, но довольно, она пошла дальше по парку, бережно сжимая в руках драгоценную покупку.
- Ну вот, дело идет, - говорил весело Володя.
Так в разговорах, размышлениях пролетал день.
***
К середине дня в отдаленной части парка, среди художников стал возникать неясный глухой шум, волнами долетавший до Антона, Володи и Тани. Слышались споры, с отдельными громкими возгласами, чей-то хрипловатый голос что-то доказывал.
- Видимо пожаловало какое-то начальство, - сказал Володя. – Сейчас будут придираться насчет цен, тематики и прочего…
Антон ушел в толпу, узнать, в чем дело. Вернулся он скоро, был хмур, махал рукой, что-то шепнул Володе на ухо. Лицо последнего стало сосредоточенным и замкнутым.
- Могут и разогнать, - сказал Антон Тане.
Таня хотела спросить его о сути дела, но не успела.
Толпа разошлась, и вот уже полотна соседних художников разглядывала группа представительных мужчин. Пожилой, достаточно крепкий человек, в дорогом сером пальто и шляпе, что-то громко говорил, указывая рукою в перчатке. Его спутник – длинный и худой, что-то отмечал в блокноте. Третий – молодой, маленький, временами щелкал фотоаппаратом, то отходя, то приседая, выбирая нужный ракурс. За ними шел милиционер.
Тане стал слышен отрывок их разговора:
- … Но отражения жизни народа, как не было, так и нет. … Где трудовые подвиги рабочих? Или колхозников? Где все это? Что это за полосы и круги? А тут просто краской наляпано. Мазня какая-то! Ничего непонятно, неудобно смотреть! А вам самим не стыдно? А сколько стоит эта…? С ума сошли!
Пожилой покачал головой, поправив шляпу и весь преисполненный достоинства, двинулся дальше, одновременно махая перчаткой, что-то выговаривая длинному. Тот кивал, вздыхая и разводя руками.
Они остановились у картин Володи и Антона. Цепкий, скептический взгляд пожилого мужчины, быстро скользил по полотнам.
Длинный, опережая своего начальника, сразу набросился:
- А где трудовые будни? Где то, что понятно и близко народу?
- Откуда вы знаете, что именно понятно и близко народу? Вы сами дома у себя картины вешаете? Неужели передовиков-комбайнеров? – сказал Володя.
Длинный махнул рукой, переглянувшись с начальником ухмылками.
- Это народу тоже понятно, - сказал Антон. – Вы спросите об этом у людей. Мы воспитываем чувство красоты, стремление к идеалу. А что касается стилей, тем, то они разные…
Длинный перебил, процедив сквозь зубы:
- В колхоз, на поле надо выезжать и видеть, как там трудятся люди.
- Но об этом уже сотни раз писали. Я предпочитаю писать о вечном…
Молчавший пожилой мужчина подал голос:
- Ну, тут, в общем-то, красиво написано. Но это же декадентство, Виктор Петрович. Буржуазный дух, упадок культуры. В работах нет реализма! Зато секс и порнография имеются, это, пожалуйста.
И он указал на портрет женщины у зеркала, сидящей полуобнаженной.
- Нет, это не пройдет. В таком виде не пройдет, ни в коем случае, - покачал головой длинный Виктор Петрович.
Антон вмешался.
- Простите, но перед вами отнюдь не порнография. Обнаженное тело писали все художники всех времен и народов, стараясь при этом передать красоту человека. Вы вспомните статуи древних греков. Вам известен Пракситель? А «Венера с зеркалом» Веласкеса? А «Маха» Гойи? Красота вдохновляет людей, их нужно воспитывать на красоте! Тогда меньше вокруг будет некрасивого и уродливого.
- Что вы мне здесь лекции о красоте читаете? – возмутился, тот, кого называли Виктором Петровичем. – Я сам все знаю. Но у вас слишком уж откровенно все изображено. В общем – то все это - буржуазные штучки!
- Не могли одетой эту барышню нарисовать? – подхватил, ухмыляясь, человек с фотоаппаратом.
- Может быть, в робе или в комбинезоне? – также иронично и едко сказал Антон. – Это была бы, по-вашему, норма приличия.
Начальник, сощурившись, сказал:
- Ничего не хочу слышать! Никаких оправданий! Голых тел не должно быть. Это развращает молодежь, падает нравственность!
Вмешался Володя:
- Да чем больше будет запретов, тем больше и будет разврата. Будут покупать непристойные, действительно антиэстетические порножурналы, начнутся всяческие отклонения. А на красоте истинной люди воспитываются, она вечна. Ведь в человеческом теле нет ничего дурного…
- Бросьте вы, - сказал начальник, явно не желая вступать в дискуссию. – Все вы мастера болтать языком. Всех вас пора уже за решетку за растление.
И повернувшись, добавил:
- Виктор Петрович, чтобы я этого больше не видел. Как хотите!
- Так что же тогда можно? – спросил Антон, с таким отчаянием в голосе, что Володя дернул его за рукав.
Таня с горечью наблюдала всю эту сцену. Преодолевая неизбежное колебание, она всей своей душой чувствовала: «Быть этого не может. Не может быть, чтобы все было плохо. Нет, наоборот, это прекрасно, удивительно! Нет, эти люди жестоко ошибаются».
В это время Володя лихорадочно доказывал главному начальнику допустимость в советском искусстве обнаженной натуры, вспоминал скульптуру Шадра, и то, что в советских изданиях, и в музеях подобное имеется, но тот, слабо отвечая, все махал пренебрежительно рукой. Собравшись было идти дальше, он остановился у последней Володиной картины, изображавшей огромное заходящее солнце, спроси цену и тут же преувеличенно громко удивился:
- За такую мазню! Тут же ничего разобрать нельзя! Почему так дорого?
Володя развел руками:
- Краски, работа…
- Безобразие, - ругался пожилой начальник. – Развели тут спекулянтов. Работать надо, а они, понимаете, мазюкают! Тунеядцы! Пора с этим кончать.
Последние слова он сказал немного тише и адресовал их длинному, затем двинулся дальше, а за ним покатилась его немногочисленная, согласная и кивающая свита.
Милиционер пристально посмотрел на Володю, улыбающегося и по привычке дергающего себя за кончик бородки, окинул взглядом молчащего, склонившего голову Антона и пошел дальше.
- Как у него глаза не выскочили, - пошутил Володя.
- Невежественные люди, - печально вздохнул Антон.
Тут же их внимание привлек мужчина в очках, который держал за руку мальчика.
- Боже, какое чудо, - говорил он, рассматривая «Бурю на море». – Посмотри, какие волны, корабль… И сколько? А.… Эх мало денег, не хватает…
- Много не хватает? – спросил участливо Антон.
- Увы! – махнул рукой мужчина, собираясь уходить, но все еще не могущий оторвать глаз от картины. – Аванс небольшой получил.
- Берите, уступаю полцены, - сказал Антон.
Мужчина, с блеснувшей радостью в глазах, засуетился, доставая деньги, благодарно глядя то на Антона, то на картину.
Он удалялся вместе с мальчиком за руку и запакованной картиной, а Таня, глядя им вслед, испытывала неподдельную радость и облегчение.