В Гаване идут дожди - Хулио Серрано

– Va bene, va bene.[25] – Франсису порой нравилось блеснуть иностранными словечками, хотя других языков, кроме испанского, он не знал. – В таком случае нам надо объехать морги.

– Морги?! – Меня охватили ужас и злость. – С Моникой ничего такого не может случиться!

– Извини, но надо проверить. Ее нигде нет уже несколько дней. – Франсис говорил властно и безапелляционно. – Если хочешь, я пойду с тобой.

Я не знал, что сказать. В конце концов согласился, и мы договорились встретиться в два часа дня в парке на улице 21. Так, Малу, ты оказалась вместе с Пичи в баре одного злачного места в Старой Гаване. Подопечные хинетеры прозвали его Пичи по имени героя одной игривой испанской песенки («Не перечь ты Пичичуло, на тебя наставит дуло»), но поскольку все участники нашей истории обладают и настоящими именами, сообщим, что его зовут Русмеселидо Перес Пантоха и что, в отличие от многих сутенеров, человек он в целом неплохой.

Пичи с удовольствием всем сообщает о том, что когда-то хотел стать летчиком или инженером, но лишения и трудности жизни заставили его выбрать другой путь. Он не видит в таком повороте судьбы ничего противоестественного, ибо, судя по его прежним жизням и по его карме, ему предназначено быть сутенером в городе Гавана конца двадцатого века. До того как стать сводником, он был валютчиком (менял песо на доллары), а еще раньше – вором-карманником. Он только что вышел из тюрьмы, где отсидел год с лишним.

Теперь он пригласил тебя выпить с ним пива, и ты рассказываешь ему о своих стычках с пьяным хамом и с Кэмелом.

Пичи потягивает пиво, оставляющее белую полоску пены вокруг губ, и ласково на тебя посматривает. Ты видишь, что в его взгляде светится давнее желание переспать с тобой. Хотя он тебе нравится, ты не уступишь, потому что знаешь: тогда быть ему твоим чуло.

Пичи внимательно тебя слушает и, когда ты упоминаешь о Кэмеле, ударяет кулаком по столу. Они не один год ненавидят друг друга и совсем недавно снова сцепились не на шутку.

Слизнув пену с губ, Пичи вплотную приближает свое лицо к твоему: «Отныне не опасайся ни Кэмела, ни Батона… «Он сам ими займется и тебя защитит.

Два часа ночи. Моника, как известно, любит допоздна бродить по улицам Гаваны. Вот и на этот раз, выгуливая Сэра Чарльза, она как-то незаметно попала на пустынную улицу и слышит свист.

Вздыбив шерсть, Чарльз отчаянно лает на трех парней, вышедших из темноты и преградивших им дорогу.

– Эй, детка, поди сюда, – говорит один из них, высокий малый с длинными, до плеч, волосами.

– Поговорим, – раздается сиплый голос другого.

– Какого хрена с тобой говорить! – Моника пятится к дому.

Длинноволосый делает шаг вперед, расстегивает ширинку и показывает пенис.

– Погляди какой. Может, приласкаешь? – говорит он, а двое других заливаются детским смехом.

Моника быстро хватает с земли здоровенный камень и изо всех сил швыряет в длинноволосого. Удар приходится по лицу, нос разбит в кровь.

– Помогите! – кричит Моника и пускается бежать, таща Чарльза за поводок.

Она не знает, преследуют ли они ее, и старается не оборачиваться. Добегает, запыхавшись, до дома. Несколько прыжков по лестнице – и она у порога своей квартиры. Врывается и запирает за собой дверь.

Едва дыша, Моника прижимает ухо к двери и прислушивается, но извне долетает лишь хор собачек сеньоры Крус. Чарльз забивается под кресло.

Не зажигая света, она подходит к окну и оглядывает улицу, но там все тихо – Меркадо еще в полумраке и на дороге нет ни одной машины.

«Куда подевались эти подонки?» – думает она, идет на кухню и залпом осушает стакан холодной воды. Берет бутылку виски, но виски кончилось, приходится открыть бутылку рома и глотнуть для успокоения.

«Гнались за мной? Знают, где я живу? Чего им надо? Обворовать? Изнасиловать? Гады».

Снимает туфли и на цыпочках снова подходит к окну. Немного успокоившись, начинает раздеваться. Джинсы скользят по ногам вниз, блузка взлетает над головой и падает на кровать. Туфли уже стоят у постели.

«Надо быть очень осторожной, очень…» – повторяет она и расстегивает бюстгальтер. Обнажаются маленькие округлые груди с темными сосками. Она, слегка их погладив, сбрасывает трусики. Смотрит на себя, нагую, в настенное зеркало.

Чарльз подходит и тычется ей в ноги.

– Чарльз, пожалуйста, не лезь, не приставай.

Моника ласково его отталкивает.

Чарльз шмякается на пол, поджав лапы. Моника, совсем успокоившись, накидывает халат, садится за стол и принимается писать дневник.

С улицы в комнату вдруг врывается долгий пронзительный свист, как сигнал тревоги. Погасив свет, Моника крадется к окну и смотрит в щелку между гардинами.

Из тени, окутывающей базар, выходят два парня, стоят и смотрят на дом.

«Они это или нет?» – спрашивает себя Моника, но в полумраке ничего не может разглядеть.

Франсис запаздывал, и я ждал его, присев на ту же скамейку, где однажды вечером, пару недель назад, сидели мы с Моникой. Она склонила голову мне на плечо, и, держась за руки, мы о чем-то рассеянно переговаривались. На скамейке напротив яростно целовались влюбленные. В те минуты мне очень хотелось последовать их примеру. Не важно, что позже, у меня дома, мне будет позволено целовать ее сколько угодно. Страшно хотелось поцеловать Монику сию же минуту, словно впервые в жизни. Целовать и целовать, приникая к ее губам, чувствуя, как поцелуи вливают в меня нежность и любовь; целовать, закрыв глаза, став слепым и глухим, отрешившись от всего, кроме дикого наслаждения. Это было счастьем: слияние губ, горячее сплетение пальцев. Ничто иное уже не имело значения. Ни убогость обыденной жизни, ни тупость бытия. Значимым был только этот миг, наши чувства и наши поцелуи.

Но в парке, на виду у всех, я не мог позволить себе ничего подобного из боязни, что меня поднимет на смех какой-нибудь прохожий, глядя, как мужчина в летах, с седеющими висками целует девушку, которая годится ему в дочери.

Тем вечером, посматривая на влюбленную пару, она теснее прижалась ко мне. Наверняка ей хотелось, чтобы я ее поцеловал.

«Ты меня любишь? Всегда будешь любить?» – Ее пальцы скользнули по моей руке. Конечно, я ее любил. Обожал, но ничего не ответил. Она всегда меня упрекала за неумение выражать свои чувства.

Мне надо было бы ответить: «Я тебя боготворю; ты самое лучшее, что у меня есть, без тебя я пропащий человек» или что-либо в том же роде, но я совсем зачерствел в этой жизни и ограничился одним сухим словом: «Разумеется». – «Такую, какая есть?»

Почему она меня об этом спросила?

Внезапно она сама прижала свои губы к моим и поцеловала с такой страстью, будто вложила в поцелуй всю себя. Я ответил ей так же горячо, и мы стали целоваться, не видя никого и ничего вокруг, целиком отдаваясь любви, забыв о стыдливости, о паре влюбленных на соседней скамейке, о прохожих, обо всем на свете.

Когда наши поцелуи слились в одну бурную, вышедшую из берегов реку, а желание опалило нас вселенским огнем, она отодвинулась и положила голову мне на колени.

«Ты чудесный», – сказала она, а я осторожно пригладил ей волосы. Так мы сидели несколько минут, не произнося ни слова, погрузившись в свои чувства. Потом она подняла голову и посмотрела мне в глаза. – «Давай бросим все это и уедем», – сказала она. «Куда?» – последовал мой глупейший вопрос. «Куда-нибудь, и начнем новую жизнь…»

– Ничего нет нового. Да? – Голос Франсиса грубо оборвал мои воспоминания. Франсис был явно встревожен, я утвердительно кивнул.

– Ладно. Вставай, пошли.

С трудом втиснувшись в автобус, мы доехали до унылого серого здания. Старик в белом халате и потертых джинсах, спросив наши фамилии и фамилию пропавшего лица, привел нас в зал, где царил жуткий холод.

– Тут немного холодновато, но мы привыкли, – устало заметил старик.

– Кто «мы»? Вы или те, кого здесь против их воли морозят? – спросил Франсис.

Не ответив, старик направился к той стене, в которой помещались ниши с металлическими ящиками, как в картотеке.

– Постарайтесь держать себя в руках, – сказал он, открывая один из металлических ящиков. – С непривычки может стать плохо.

Я не впервые оказался в морге и был способен держать себя в руках.

Тридцать с лишним лет назад мне довелось побывать тут в поисках своего товарища, революционера, арестованного полицией и, вероятно, убитого. В ту пору здешний служащий – помоложе этого старика – показал мне голый труп юноши с разбитым лицом и множеством дырок на груди, залитой уже запекшейся кровью. «Это он! – воскликнул я и чуть не разревелся. – Мой друг».

– Это она? – спросил старик-служащий, показывая нам девушку с обожженным – без бровей и ресниц – лицом, с обгорелыми полосками губ.

Нет. Это была не Моника. Старик равнодушно кивнул и назидательно пояснил:

– Тут побывало много таких, кончающих с собой. Что ни день, то хоть одну да привозят.